для нас значило не столько, сколько братство эсо и преклонение перед роаном. Мы гордились тем, что мы — избранные. Что мы — рука роана, нашего роана, самого лучшего и справедливого роана на свете, единственного, кому дозволено решать, карать и миловать. Мне тогда трудно было понять инут — даже спустя несколько лет, когда мы стали взрослее — как же это можно быть эсо, не служа никакому роану, а лишь Ордену, то есть, таким же, как ты эсо? Кто там имеет право решать и карать? Слово миловать тогда как-то забывалось. Юным свойственно решать все сложные вопросы просто и жестоко. А инут… Мы знали, что их услугами пользуются мелкие кланы, у которых нет собственных эсо, потому, как воспитать эсо дело дорогое и долгое. Эсо инут убивали за плату, не имея ни верности, ни привязанности к клану, ни роана, ничего. Мы презирали их. И тех, кто уходил из клана в эсо инут. Мне странно тогда было, что наши старшие эсо, наш эктум эсоахэ, мог их уважать и говорить о них с таким почтением. Тогда мы очень многого еще не знали и не понимали…

Но мы понимали свою избранность. Мы были совсем детьми, а уже знали, что не должны разглашать никому, что мы будем эсо. И мы, малолетки, молчали. Это была наша тайна. А кто в детстве не хочет иметь своей сокровенной тайны? Это делает тебя особенным. Это возвышает.

Оружие нам стали давать лет с шести. Всякие там палки и прочее было и раньше. Правда, старик Аггвамма говорил, что оружием может быть все. Особенно, ты сам. Главное, знать, как и куда ударить или нажать. Этому нас тоже учили. Мы знали о человеческом теле не меньше самых прославленных лекарей. Вот почему эсо еще и лечить хорошо могут. Правда, это наше слабое место. Иногда эсо могут узнать по лекарским навыкам, осоебнно те, кто приучен выискивать эсо. Потому нас учили быть равнодушными к чужой боли. Мы же не даем клятвы Барат-энэ как лекари, мы свободны. Мы и к своей боли равнодушны. Мы — эсо.

Как говорил Агвамма, моими особыми качествами были верткость и проворство. Зачастую это мне помогало в драке с более крепким противником — мое сложение было, скорее, хрупким. Материнская кость, что поделать. Да и физиономия была такая, что не разберешь — мальчишка или девчонка. Смазливая, словом, и хитрая морда. Агвамма говорил, что я эсо микхам и еще эсо канэ. То есть, эсо на два лица и эсо, которого видно. На два лица — это понятно. Можно прикинуться и юношей, и девушкой — не разберешь. А эсо, которого видно, звучит довольно странно для слуха непосвященного. Все считают, что эсо не должно быть видно, и что лица у них самые разобыкновенные. В общем, это верно. Но, с другой стороны, заподозришь ли ты человека с яркой внешностью в том, что он эсо? Вряд ли. Вот это другой род эсо.

В старину эсо наносили себе на лицо и тело почетную татуировку, но тогда эсо не было смысла таиться. Теперь же, когда баринахи подгребли под себя все кланы и за убийства чести стали казнить, эсо уже приходилось скрываться. Мало какой клан мог позволить себе держать своих собственных эсо. Мало какие кланы держались старых традиций. Раньше ведь как было — эсо кинжал клана, его месть. Отвечает не эсо, отвечает клан. Даже если эсо схватывали после убийства, его не казнили, а требовали выкуп за него. И тогда собирались махта трех чужих кланов и судили. Бывало и так, что эсо просто отпускали, если решали, что он справедливо воздал за бесчестье своего клана. Убить эсо было бесчестьем. Старые предания говорят, что иногда эсо просто открыто являлся к роану другого клана и говорил, что принес месть. Даже говорил иногда кому именно. Вот тогда долгом чести было принять эсо как гостя и в то же время, соблюдая все законы гостеприимства, суметь обойти их так, чтобы выжить самому. А если уйти от мести не выходило и эсо удавалось сделать свое дело, его отпускали с честью. Это был настоящий поединок. И эмаэ славили обе стороны. Вот так было в старину. А теперь нас считают просто убийцами. Дураки так говорят. У нас, эсо, есть свой кодекс чести, и пожестче, чем у прочих. Эсо не убьет и не похитит ребенка. Не тронет беременной женщины. Никто не посмеет заставить эсо пойти против своей чести и совести. Разве что эсо-инут мог пойти на такое, да и то не всякий. Таких убивают сами эсо. Но теперь все так изменилось, и нас, настоящих эсо почти не осталось. Мы вырождаемся в наемных убийц.

Моим излюбленным оружием был длинный кинжал. Еще мне нравились сарбакан и звездочки. Но это не значит, что остальное оружие мне не давалось. Давалось, да еще как! А во всяких хитростях и уловках мне равны были только трое. Агвамма поговаривал, что из нас выйдут отличнейшие эсо.

— Но вы, сопляки, должны знать, что эсо не только рука мстительная, но еще и думающая голова. Коли ничего знать не будете, то вам дорога в инут сразу. И не торчите тут. Сами решайте, кем станете. В эсо за уши не тянут.

На одиннадцатом году мы стали взрослыми. Мальчикам остригли волосы надо лбом, девочкам заплели по косичке на виске слева. Гуммахай сказал, что волосы надо теперь по-новому носить — выбривать всю голову. Агвамма заорал на него, и сказал, что длинные волосы у нас всегда были знаком свободного человека, а бритый — и не мужчина вообще. Гуммахай уперся, поскольку был сыном Иктиггвана-хасэ и считал, что ему позволено больше, чем нам. Тут Агвамма взьярился, скрутил Гуммахая да и обрил его наголо — погуляй, мол. На улице его обсмеяли и оплевали так, что парень бедный затаился в отхожем месте и не вылезал до заката, а когда домой прибрел, папаша ему так всыпал, что тот долго сидеть не мог. Потом он долго кланялся Агвамме в землю и просил прощения, только бы принял назад. Агвамма подумал-подумал, и сказал:

— Пока прощу. Но ежели увижу, что ты отсюда не извлек по меньшей мере трех уроков, то выгоню.

А прогнать из эсо — хуже позора нету. Сами понимаете — чем выше залез, тем выше и падать. Но Гуммахай все равно в эcо не удержался. Слишком был склонен к соблазнам мирской жизни и слишком много времени уделял вину и черному дыму. Потому, когда его болтливость стала опасной, его пришлось убить. Это сделал кто-то из чужих эсо, может даже, инут, потому как кровь родича не смеет пролить даже эсо, и роан не смеет этого от эсо требовать. Мы все восприняли эту смерть, как должное. Мы были еще слишком юными. Наверное, все-таки, эсо лучше всего быть в юности, когда мир делится только на белое и черное, когда беспрекословно подчиняешься приказу и безоговорочно веришь старшим. Потом все становится куда сложнее. Но и настоящее искусство тоже приходит с годами…

К тому времени нас, детей роана, родных и приемных, научили читать и писать на эшхаринском и ильхарском, старому языку, которого кроме архуш-бари никто и не знает, да и те, как потом мне стало ясно,