Иван Дорба. «Третья сила». Роман

Глава первая. «ОХРАННЫЙ КОРПУС» БЕЗУМНОГО ГЕНЕРАЛА

Никто не бывает от природы ни высоким, ни низким — лишь собственные дела ведут человека к почету или презрению.

Древнеиндийская мудрость

1

Январь 1942 года в Белграде выдался холодным и снежным. Угля не было, дрова давали только в дома, где жили немцы или высокие чиновники и штаб-офицеры генерала Недича.

Жора Черемисов ухитрялся иногда раздобыть вязанку-другую дров и протапливал печи в квартире у себя и у Хованского. В комнатах было зябко и сыро. И все-таки настроение и у того, и у другого оставалось хорошим. Согревали душу добрые вести: Красная армия перешла в наступление и гонит фашистов от Москвы. Держится и Ленинград. Вступила в войну Америка.

По случаю своего дня рождения Хованский ожидал гостей. Зорица испекла торт (неслыханная роскошь!) и даже покрыла его глазурью. Иван Зимовнов раздобыл две бутылки «трофейного» вина, а Черемисов — целый литр «лютой сливовицы» и копченую баранью ножку. Собраться должны были в два часа. И вдруг около полудня кто-то чужой постучал в дверь.

Алексей крадучись подошел и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояла женщина. Видимо, у нее был очень тонкий слух, потому что она, повернувшись лицом к глазку, тихо произнесла:

— Алексей, генацвале, отворите, это я, Латавра. «Надежда»!

Горячая волна радости в сердце охватила все существо. Алексей быстро отдвинул задвижку.

— Ну вот и я, дорогой, — она, весело глядя, положила на стул узелок, протянула обе руки и окинула, как показалось Алексею, его материнским взглядом, в котором сквозили и нежность, и беспокойство, и женская ласка.

А он не выпускал ее рук, смотрел в эти глаза, и ему чудилось, будто приветствует его сама Родина, и, едва сдерживая слезы, только твердил:

— Здравствуйте, Латавра! Здравствуйте, дорогая! — и все крепче сжимал холодные пальцы женщины.

— Рады? Я тоже. Помните нашу последнюю встречу? И наш спор? Вы оказались правы, — словно стряхнув с себя что-то, заговорила она уже по-другому и принялась снимать простенькое коричневое пальто, напоминавшее крестьянскую домотканую сермягу, и развязывать платок.

Через несколько минут она сидела в столовой у камина и, зябко потирая руки, рассказывала, как в середине января прилетела на У-2 в Рогатицу, что в Восточной Боснии.

— А в это время четники вместе с фашистами нанесли внезапный удар по одному из батальонов 1-й Пролетарской бригады. И мне с батальоном в тридцатиградусный мороз пришлось совершить переход через заснеженный горный хребет Игман. Было очень тяжело и холодно, но все-таки интересно: с высоты хребта полюбовалась минаретами Сараева. Потом побывала в Черногории, в Колашине, Бабаячах. — Латавра невольно поеживалась, сдержанно жестикулировала. — Четники открыто призывают к уничтожению коммунистов. А в Боснии против четырех с половиной тысяч партизан воюют тридцать тысяч немецких и итальянских солдат и немало усташей; и только наше наступление под Москвой вынудило перебросить на Восточный фронт немецкие войска. Вот, Алексей… Алексеевич, прочитайте партизанскую листовку. — Она потянулась к своей простой крестьянской торбе, покопавшись в ней, вытащила скомканную в шарик бумажку, разгладив, подала ему: — Тут шифровка из Центра, ее нужно проявить. — Потом она достала из торбы другую бумажку: — А вот и листовка. Прочитайте!

— «Героическая Красная Армия победоносно гонит и уничтожает злейшего врага свободы малых народов и всего человечества. Она несет свободу всем порабощенным народам. Поднимайтесь, люди, и помогайте бить кровавых фашистских оккупантов. Будем достойны наших героических братьев!» — прочел Хованский.

— Советское правительство вопреки настояниям Англии отказалось поддерживать связь с генералом Михайловичем и помогло создать на территории СССР радиостанцию «Свободная Югославия», — ласково глядя в глаза Алексею, продолжала Латавра.

Она родилась в Кахетии. Но больше походила на черкешенку. «В ней течет не только кавказская кровь,— думал с нежностью Алексей, — она слишком женственна для грузинки и в то же время слишком самостоятельна. Руки маленькие, хотя сразу видно, что сильные. Впрочем, — спохватился он, — я ведь много лет не видел советских женщин!»

— Что вы так меня разглядываете, Алексей? Я очень изменилась?

— Нет, Латавра, — вспыхнул как мальчишка Хованский, вскочил с места и поцеловал ей руку. Он почувствовал, как ее пальцы вздрогнули, словно от электрического разряда, напряглись и обмякли. И когда он посмотрел ей в глаза, увидел, что они излучали призыв и одновременно страх, будто она боялась разбить что-то драгоценное, хрупкое. Опустив пушистые ресницы, она тихонько освободила руку.

Первый раз Хованский влюбился, когда ему было девять лет. А предмету его любви, наверное, пятнадцать. Девушка не обращала на него никакого внимания, а он, подобно Дон-Кихоту, готов был сразиться за свою Дульсинею с ветряной мельницей в лице семнадцати-восемнадцатилетнего парня. Первую сердечную рану залечило мореходное училище. Вторая его любовь, взаимная, когда ему исполнилось лет девятнадцать, тянулась недолго, лишь летний сезон. Алексей гардемарином ушел в плавание, девушка вышла замуж за чиновника с собственным домом, выездом и уехала в Петербург. В «чайльд-гарольдовом плаще» и чине мичмана он с успехом ухаживал за дамами и платонически влюблялся в девушек, опасаясь, как бы они его не женили на себе. Потом началась война и все то, что ей сопутствует. Алексею удалось сохранить в себе внутреннюю чистоту. В нем крепко сидела порядочность, разборчивость, доходящая до брезгливости. В отличие от многих мужчин он выбирал женщин сам, а не они его. Теперь, на склоне жизни, как ему казалось, в пятьдесят лет, он почувствовал себя вдруг опять девятилетним юнцом, маленьким Дон-Кихотом, готовым снова вступить в бой. «Вот оно, настоящее, большое! Совсем непохожее на все прежнее, это то, что случается раз в жизни, да и не с каждым! Какое это счастье!»

Латавра смотрела на него и, словно читая мысли, вполголоса, с едва уловимым грузинским акцентом, мягко заговорила:

— Я происхожу из дворянского рода. Мой отец, офицер лейб-гвардии его величества конвоя, перешел на сторону большевиков и был убит, сражаясь с войсками Юденича под Петроградом. Мать в двадцатом году умерла от тифа. Как было принято во многих княжеских и дворянских семьях Грузии, меня отдали грудным младенцем в крестьянский дом: «Чтобы не терять связи с народом». Так в нем я и осталась. У меня было