По-прежнему не было прохожих и длилась тишина. Только одинокая машина, натужно ревя, одолела гору и беззвучно, с выключенным мотором, укатила к центру.

Бабушка была уже на ногах, она растопила печь, готовясь поставить в духовку, в честь окончания внуком школы, его любимый пирог со сливовым повидлом.

Мальчик прошел к письменному столу и достал блокнот, в который теперь записывал стихи. Он листал его, перечитывал свои создания и снисходительно посмеивался. Еще никогда они не казались ему настолько бездарными. И с такими стихами он размечтался стать поэтом? Это и есть детство, с которым следует расстаться незамедлительно. Он швырнул блокнот в печь, вдогонку ударом кочерги вбил его меж поленьев.

Но это было еще не все. Была еще первая тетрадка, со стихами ребенка, записанными вперемешку старательным детским почерком и беглой рукой покойной мамы. Он не доставал ее уже лет пять и, можно сказать, забыл о ее существовании. Она отыскалась в одном из ящиков. Именно в ней таилось прошлое, которое следовало уничтожить.

Бабушка замешивала тесто и негромко напевала свой любимый романс: «Быстры, как волны, дни нашей жизни, что день, то короче к могиле наш путь…» У нее был приятный грудной голос, и прискорбные строки в ее исполнении звучали не столько печально, сколько иронически.

Он решил посмотреть на тетрадку так, словно она чужая, принадлежит неизвестному мальчику и он видит ее впервые.

Обложка выдавала принадлежность тетрадки пионеру послевоенных лет, глубоко проникшемуся жизнью Страны Советов. Посередке было выведено: «СТИХИ». Ниже шли рисунки, сделанные чернилами: гусеничный экскаватор, из его ковша обильно сыпался уголь, наращивая высокую кучу конусом; из множества труб завода шел густой дым; мчался поезд, на груди паровоза значились буквы «ИС» — «Иосиф Сталин». Под рисунками вилась объяснительная подпись: «ПЯТИЛЕТНИЙ ПЛАН». В верху обложки, венчая все оформление, красовался тщательно, до мелочей срисованный орден Победы. Забыв, что тетрадка принадлежит неизвестному поэту далекого прошлого, мальчик вспомнил, как в изображении ордена ему особенно нравилось выводить зубчики между лучами звезды.

Он пожалел первой губить замечательную обложку и выдрал начальный лист со стихотворением, сообщавшим, что скоро осень и дети радостно побегут в школу. Он снова открыл печную дверцу и сунул листок — не швырнул, а сунул, смущенный своим бережным движением. Пламя просочилось, пропитало лист, по нему заплясали крошечные сполохи, но он не рухнул, а так и стоял на углях, выгнутый волной, и чернила не выгорали, поэтому можно было прочесть почти все строки. Но вот он почернел и рассыпался. Тяга унесла черные лепестки в гудящий зев печи.

Долго ли я буду помнить глупый сгоревший стишок, подумал мальчик. Надо еще, чтобы он сгорел в памяти.

Он прицелился к следующей странице, но рука остановилась. Следующее стихотворение было записано мамой, ее тонким изящным почерком. Огонь весело гудел в полной готовности принять очередную жертву. Ставшие сквозными поленья образовали некое архитектурное единство — в печи сгорал маленький игрушечный город. За кухонным столом возилась и негромко напевала бабушка.

Мальчик вернулся к письменному столу и запихнул тетрадь в самый низ ящика, под высокую стопу школьных учебников и альбомов для рисования. Рука при этом наткнулась на какой-то предмет, таившийся в углу. Это оказалась рогатка. Растопырка из обрубка веток, с тщательно примотанной проволоками тугой резиной. Оружие для стрельбы камешками образца приблизительно сорок седьмого года. Зачем он сохранил ее?

Мальчик вертел в руках рогатку, натягивал и отпускал с легким щелчком резиновую тетиву и обводил неспешным взглядом комнату, снова пытаясь представить, что он попал сюда впервые и перед ним жилище неизвестного мальчика. Письменный стол с небольшим бюро на столешнице, из ящичков бюро доносился не выветрившейся за годы запах маминых лекарств. Самодельные полки с книгами. Платяной шкаф. Табурет в углу за печью. Массивная «варшавская» кровать с потускневшими никелированными шарами, навинченными по углам спинок. А когда-то здесь стояла деревянная кроватка и он спал или ползал в ней и вставал на ноги, перебирая ручонками по перегородкам. Он просыпался, прерывая страшные сны, и над ним склонялись лица бабушки и мамы.

Комната отказывалась становиться впервые увиденной. Она была его жилищем, скромным и, пожалуй, убогим, бесконечно родным. И что-то подсказывало, что здесь он проживет очень долго. Может быть, всю жизнь. Здесь он станет взрослым, потом состарится. И все, какие ему отпущены, годы проживет с мечтой переменить судьбу и характер, взорваться, уехать, умчаться, как любят призывать жизнерадостные песни советских композиторов, в неизведанные края. Стать кем-то, а сейчас он никто.

Но этого не произойдет. Не уедет он ни в Москву, ни в какие-то неизведанности. Не уедет никуда и никогда.