Борис Житков
Виктор Вавич
ВИКТОР ВАВИЧ
Роман
КНИГА ПЕРВАЯ
Прикладка
СОЛНЕЧНЫЙ день валил через город. В полдень разомлели пустые улицы.
У Вавичей во дворе шевельнет ветер солому и бросит - лень поднять.
Щенок положил морду в лапы и скулит от скуки. Дрыгнет ногой, поднимет пыль.
Лень ей лететь, лень садиться, и висит она в воздухе сонным золотом,
жмурится на солнце.
И так тихо было у Вавичей, что слышно было в доме, как жуют в конюшне
лошади - как машина: "храм-храм".
И вдруг, поскрипывая крыльцом и сапогами, молодцевато сошел во двор
молодой Вавич. Вольнопер второго разряда. С маленькими усиками, с
мягонькими, черненькими. Затянулся ремешком: для кого, в пустом дворе?
Ботфорты начищены, не казенные - свои, и не франтовские - умеренные.
Вкрадчивые ботфорты. Не казенные, а цукнуть нельзя. Он легко, как
тросточку, держал наперевес винтовку. Образцово вычищена. Утки
всполошились, заковыляли в угол, с досады крякали. А Виктор Вавич от
палисадника к забору с левой ноги стал печатать учебным шагом:
- Ать-два!
Когда он печатал, лицо у него делалось лихим и преданным. Как будто
начальство смотрело, а он нравился.
- Двадцать девять, тридцать!
Виктор стал перед забором. Тут он достал из кармана аккуратно
сложенную бумажку. Мишень. Офицерскую мишень - с кругами и черным центром.
Растянул кнопками на заборе и повернулся кругом. Ловко шлепнул голенище о
голенище. Отчетливо:
- Хляп! - Постоял, прислушивался и снова: - Хляп! Старик кашлянул в
окне. Виктору стало неловко. Спит же он всегда в это время.
Виктор подтянул голенище и ворчливо сказал:
- Хлопают, прямо стыдно, - и вольным шагом пошел к палисаднику.
Старик Вавич стоял в окне в расстегнутой старой землемерской тужурке
поверх ночной рубахи. Он толстыми пальцами сворачивал толстую папиросу, как
будто лишний палец вертел в руках, посматривал на сына, подглядывая из-под
бровей.
Виктор остановился и снова дернул голенище - зло, как щенка за ухо.
- А, черт, удружил тоже... сапожник и есть.
Мазнул глазом по окну. Отец уже повернулся спиной и зашаркал туфлями в
столовую. Закурил, задымил и вместе с дымом пыхнул из усов:
- Голенищами!
- Нищие? - обрадовалась Таинька. - Музыканты пришли? Таинька
захрустела крахмальным ситцем и высунула в дверь беленькую головку, с
веснушками, с вострым носиком.
- Голенищами! Голенищами аплодирует лоботряс-то наш. Не мешай, -
сказал старик, когда дочь сунулась к окну, - пусть его!
А самому где-то внутри, как будто в желудке, тепло стало от того, что
все же хоть дурак сын, а красивый. Красивый, упругий.
Но старик вслух корил себя за эти чувства:
- Мы в это время в землемерном читали... этого... как его? Еще поется
про него. - И мотив вспомнил: - "Выпьем мы за того". Да и пили. Идейно
пили. А не: "ать-два". Дурак!
Виктор с опаской исподлобья глянул на окна. Никого. Потоптался,
поправил фуражку. Вдруг нахмурился, сказал:
- А черт с вами! - И снова отсчитал тридцать шагов - от мишени к дому.
Он стоял, держа винтовку к ноге. Раз! - и Виктор ловко отставил левую ногу
и взял наизготовку.
- Отставить! - шепнул себе Виктор. И броском, коротко и мягко, взял "к
ноге". Хлопнули голенища. Хотел оглянуться. - А плевать! Я дело делаю.
Каждый свое дело делает. Ать! - И винтовка сама метко влетела под мышку и
замерла. Виктор взял на прицел. Он видел себя со стороны. Эх, вольнопер!
Картина! Чувствовал, как лихо сидит на нем бескозырка, прильнул к винтовке.
Он пока еще не видел мишени, не глядел на мушку, глядел на
молодчину-вольнопера.
Что-то заскребло за забором, и одна за другой показались две стриженых
головы: мальчишки впились в Вавича и так и замерли, не дожевали
скороспелку, - полон рот набит кислой грушей.
"Кэ-эк пальнет", - думали оба.
Но Вавич не пальнул. Он прикладывался, щелкая курком, резким кивком
поднимал голову от приклада и брал наизготовку. Теперь он прикладывался,
целился аккуратно, затаив дыхание, и твердил в уме: "как стакан воды".
Бережно подводил мушку под мишень. Он замирал. Затаивали дух и мальчишки.
Цок! - щелкал курок, и все трое вздыхали.
Вольноопределяющиеся допущены к офицерской стрельбе. Вавич всех
обстреляет. Шпаков-перворазрядников.
"Гимназеи!" - подумал он про перворазрядников. И еще тверже вдавил в
плечо приклад.
Потом - значок за отличную стрельбу. Он даже чувствовал, как он твердо
топорщится у него на груди. Бронзовый. Мишень такая же и две винтовки
накрест.
Обстрелял офицеров. Офицерам неловко. Они жмут ему руку и конфузятся
от злости и зависти. А он - как будто ничего. Навытяжку, каблуки прижаты.
"Молодчага! - Рррад стараться!"
Герой, а стоит как в строю. От этого всем еще злее станет.
Картина!
Обиды
ВИКТОР Вавич не любил лета. Летом он всегда в обиде. Летом приезжают
студенты. Особенно - путейцы в белых кителях: китель офицерский и
горчичники на плечах. С вензелями: подумаешь, свиты его величества
стрекулисты. (Технологи - те повахлачистей.) А уж эти со штрипочками! И
барышни нарочно с ними громко разговаривают и по сторонам глазами
обмахивают, - приятно, что смотрят. И нарочно громко про артистов или о
профессорах:
- Да, я знаю! Кузьмин-Караваев. Я читала. Бесподобно!
А студент бочком, бочком и ножками шаркает по панели.
Ну эти бы, черт с ними. Но вот те барышни, которые зимой танцевали с
Виктором, - и какие они записочки по летучей почте посылали (Виктор все
записочки прятал в жестяной коробочке и перечитывал), - эти самые зимние
барышни теперь ходили с юнкерами и наспех, испуганно, кивали Виктору, когда
он им козырял. Юнкера принимали честь каждый со своим вывертом, особенно
кавалеристы. Вавич каждый раз давал себе зарок:
"Выйду в офицеры, без пропуска буду цукать канальев. Этаким вот козлом
козырнет мне, а я: "Гэ-асподин юнкер, пожалуйте сюда". И этак пальчиком
поманю. Вредненько так".
И Виктор делал пальчиком. "Так вот будет, что барышня стоит, в сторону
отворачивается, а я его, а я его: "Что это вы этим жестом изобразить
хотели? Курбет-кавалер!" Он краснеет, а я: "Паатрудитесь локоть выше!"
Правда, студенты и юнкера болтались не больше месяца, но Вавич уж
знал: взбаламутили девчонок до самого Рождества.
Виктор злился и, чтоб скрыть досаду, всегда принимал деловой вид,
когда приезжал из лагерей в город. Как будто завтра в поход, а у него
последние сборы и важные поручения.
"Вы тут прыгайте, а у меня дело", - и озабоченно шагал по главной
улице.
Шагал Вавич к тюрьме и, чем ближе подходил, тем больше наддавал ходу,
вольней шевелил плечами,