копченым мясом бегемотов и крокодилов. Торговцы бойко сбывали свой товар нашей команде и пассажирам третьего класса на маленьком судне; смех, восклицания, громкие споры доносились до нас весь день, ясно слышные, но непонятные, как голоса в соседней комнате. На стоянках все, кто питался блюдами местной адской кухни, высыпали на берег по единственным узеньким сходням. Нас же, слава богу, кормили телятиной, ветчиной и брюссельской капустой, замороженными еще в Европе.

Когда наш караван вместо того, чтобы взять на остановке овощи и фрукты, наоборот, что-нибудь выгружал, на берегу обычно оставалось нечто громоздкое и чужеродное. Порождения высокоразвитой индустрии, какой-нибудь станок или бульдозер, выглядели здесь, где не было никакой промышленности, так же нелепо и странно, как выглядел бы марсианский космический корабль в центре нашего провинциального городка. Все пристани были похожи друг на друга как две капли воды — узкий причал, сарай под оцинкованной крышей, два-три домика, уже не туземные хижины, но и не европейские дома, ряд пустых железных бочек и подъемный кран, торчащий над водой, как чудовищная трехногая цапля. Мы причаливали, кран, грохоча цепями, приходил в движение, и по воздуху проносилось нечто никогда здесь не виданное — чудовищное нагромождение стальных углов и плоскостей, выкрашенных сверкающей серой краской, с бесчисленными циферблатами, на которых дрожали красные стрелки. Легковые автомобили и джипы переправлялись на берег тем же способом, но они казались более подвижными, более привычными и приемлемыми для этого мира. Едва они касались колесами земли, как за рулем уже оказывался какой-нибудь миссионер или торговец; взревев, машина взбиралась на откос и сразу скрывалась из виду.

Одна стоянка оказалась настолько долгой, что мы смогли сойти на берег и осмотреть город — да-да, настоящий городок с провинциальными беленькими конторами среди зелени, с клумбами ноготков на свежерасчищенной красной земле, с больницей из стекла и стали в сверхсовременном стиле, со старой пальмовой аллеей на набережной, ведущей к собору из выгоревшего красного кирпича. Но наше такси проехало не больше мили по единственной уходящей в глубь страны дороге, как по обеим сторонам стеной встали деревья и лес скрыл городок, словно он уже превратился в одно из тех древних забытых селений, которые иногда удается обнаружить под толстым саваном мхов, перегноя и буйной растительности.

В другой раз мы тоже сошли на берег, но остались возле пристани. Осматривать там было нечего — в честь воскресенья португальские торговцы и их толстые жены в пестрых платьях сидели на веранде и пили лимонад; напротив, в лавке под оцинкованной крышей продавали швейные машины и сигареты. Развалины белого форта, все в серых пятнах серого лишайника и трещинах, в которых, точно мышцы Самсона, бугрились угловатые древесные корни, приводили на память те времена, когда арабы-работорговцы воздвигли здесь эту крепость. От туземной деревни, которую они разграбили и сожгли, потому что место подходило для крепости, не осталось и следа — ничего, кроме смутных воспоминаний о предках, — тех воспоминаний, которые заставляют людей вновь селиться и жить там, где жили до них исчезнувшие поколения врагов или друзей.

■

Во время этой короткой стоянки кто-то поднялся на борт точно так же, как в стране слоновой кости к нам поднялись торговцы костяными поделками.

В тот же вечер за обедом мы нашли у себя на столах листки с напечатанным на машинке объявлением: «В восемь часов вечера в баре состоится представление. Плата за вход: с господ — 80 франков, с дам — 70». Это вызвало в кают-компании веселое оживление. Я предположила, что нам покажут какую-нибудь туземную чепуху, но мой муж сказал:

— Держу пари, это хор. Хор девочек из миссионерской школы будет петь псалмы. Они, конечно, репетировали на переднем судне.

— Что это за представление? — спросила я Жоржа, нашего стюарда.

— Вам понравится, — ответил он.

— Но что это такое, спектакль?

— Будет очень интересно, — сказал он.— Вот увидите. Этот человек умеет такое, чего вы еще никогда не видели. Очень интересный человек.

Когда мы кончили десерт, Жорж вернулся, мгновенно убрал со стола и, смахивая салфеткой крошки, спросил:

— Вы придете в бар?

Это была вежливая, но настойчивая просьба, почти приказ. И нам почему-то захотелось, чтобы это представление прошло с успехом, — такое же смутное волнение испытываешь на школьных концертах или на любительских спектаклях. Да, конечно мы придем! Обычно мы пили кофе на палубе, но на этот раз, захватив свои чашки, отправились прямо в салон, где в глубине тянулась стойка бара, а вентиляторы под низким потолком из деревянных панелей тщетно пытались разогнать дневную жару и лишь гнали вниз на кожаные кресла волны духоты пополам с обрывками музыки, звучавшей из зарешеченных динамиков у нас над головой. Мы пришли чуть ли не первыми, а потому сочли себя вправе занять один из лучших столиков прямо напротив очищенного для представления пространства. Старший администратор и его дочь, каждый вечер игравший в баре в триктрак, поднялись и вышли. Постепенно собралось человек пятнадцать. Пришли и «новобрачные» — они несколько раз заглядывали в салон, неуверенно улыбались, но под конец все же решились войти.

— Как тебе нравится это сборище простаков, включая, конечно, и нас? — весело спросил мой муж.

Но меня удивляло другое — почему пассажиры отнеслись с такой непонятной сдержанностью к таинственному туземному представлению, предложенному им ночью, на реке, в самом сердце экваториального леса. Бармен, молодой красивый негр-баконго из Леопольдвиля, смотрел на нас, положив локти на стойку. Из кают-компании вышел Жорж и что-то сказал ему вполголоса; бармен продолжал стоять в прежней позе и улыбаться нам ободряющей заговорщицкой улыбкой комика, которому со сцены не видно — полон ли зал, так что яблоку негде упасть, или зияет чернотой незанятых мест.

Наконец представление началось. Как и следовало ожидать, после таинственных пояснений Жоржа, перед нами предстал фокусник. Он внезапно вошел в салон с палубы, где, вероятно, выжидал за сложенными шезлонгами подходящий момент. На нем были белая рубашка и серые брюки, в руке он держал плоский чемоданчик. Вместе с ним вошел ассистент, очень черный сонный увалень, скорее всего доброволец из пассажиров третьего класса. Пока длилось представление, он почти все время сидел верхом на стуле, скрестив руки на высокой спинке и опираясь на них подбородком.

Когда фокусник вошел, раздались неуверенные аплодисменты, но он не обратил на них внимания, и хлопки стихли. Он сразу же