Рабби Бешт отвел погоню, и молитвою чудесной
Раны вылечил, водою горной напоил.
И сказал ему Олекса: «Заживает быстро рана,
Я уеду нынче утром,» — а раввин в ответ:
«Видел как-то в Коломые друга твоего Ивана
Знай же, что измена ходит за тобою вслед».
Хмурым стал Олекса Довбуш, на лицо ложились блики,
Почему-то охватила легиня журба.
И промолвил реб Исроэль — рабби Бешт, мудрец великий:
«Ходит друг твой мимо церкви и не крестит лба.»
И сказал раввину Довбуш: «Я тебя не понимаю,
Ты ж не веришь в Иисуса, в нашего Христа!
Он не крестится — так что же? Я его с юнацтва знаю
Верен мне Иван, и совесть у него чиста!»
Но ответил реб Исроэль: «Не пуста моя тревога,
Не напрасно я печалюсь о твоей судьбе.
Он не крестится на церковь, своего не любит Бога,
Так с чего ж ему, Олекса, верным быть тебе?»
…Вместе с другом ехал Довбуш, засмотрелся он на птицу,
А Иван отстал немного, и на бережку
В первый раз перекрестился, зарядил свою рушницу
И послал лихую пулю в спину ватажку.
И сказал он: «Надоело с небораками брататься,
Ночевать — то в чистом поле, то в седых горах.
Надоело брать богатство, да тотчас его лишаться,
И гулять в дрянном каптае, старых чоботах!
Мне отсыплет пан дукатов, буду я теперь заможным,
А тебя схоронят птицы, прямо у реки.
Уходил ты от гайдуков, хитрым был и осторожным —
А загинув, неборако, от моей руки!»
И лежал в лесу Олекса, и пуста была дорога,
Слышал он слова раввина, будто наяву:
«Он не крестится на церковь, своего не любит Бога…»
Кровь горячая стекала в желтую траву.
Баллада о возвращении
Ехали казаки по ночному шляху,
Догоняли курень, запорожский стан.
И сказал Тарасу, заломив папаху,
Друг его и давний побратим Степан:
«Притомились кони, заночуем, друже.
Видишь, будто звезды, светят огоньки?
Может, это шинок, далеко не дуже,
Прямо за пригорком, прямо у реки».
Старая шинкарка налила горилки,
Накормила хлопцев, уложила спать.
Вдруг Степан услышал пение сопилки —
Песенку, что в детстве пела ему мать.
Он тотчас проснулся, видит — держат свечи
Над его постелью девять стариков.
И промолвил первый: «Слушай, человече,
Я тебе открою — кто же ты таков.
Был рожден евреем, да пришли казаки,
Всех поубивали, все дотла сожгли.
А тебя крестили кляты гайдамаки,
Бросили в повозку, в курень увезли.
Рабби Элиягу я когда-то звался.
Здешним был раввином — да в недобрый час.
Ждал, что ты вернешься, и теперь дождался.
Будешь ты отныне тоже среди нас».
И еще промолвил рабби Элиягу,
И Степан увидел свет его очей:
«Пил ты не горилку, не вино, не брагу,
Слезы пил, козаче, — слезы горячей!
А за побратима ты, казак, не бойся.
Мы его не звали за небесный лед.
За судьбу Тараса ты не беспокойся:
Он рожден казаком, и к живым уйдет.
Он уйдет отсюда, мы его не тронем.
А тебе отныне с нами тут лежать.
Мы споем не кадиш, мы тебе напомним
Песню, что когда-то пела тебе мать».
А Тарас наутро пробудился рано.
Кликнул побратима — тишина в ответ.
Видит: шинка нету, нету и Степана
Только с неба льется серебристый свет,
Да сердитый ветер по деревьям свищет,
Оглядел козаче неприютный край:
Он сидит на камне посреди кладбища.
Ветер не стихает да вороний грай…
И откуда взялись у Тараса силы?
А из-за пригорка конь гнедой бежит.
А вокруг казака старые могилы —
На одной папаха черная лежит…