молча по кругу опорожнили ее и заснули. Спали тревожно. Особенно Слободкин. Он знал, что иногда сильно храпит, и сейчас больше метался, чем спал, прислушиваясь к самому себе. В груди его клокотало, то ли от простуды, то ли еще от чего, и он, боясь нарушить тишину, крутился с боку на бок, проклиная храпучую свою натуру. Первым Плужников это заметил:

— Не спится?

— Выспался, — неизвестно зачем солгал Сергей.

— Брешешь, Слобода, я тебя насквозь вижу. «Выспался»!

— Я тоже, — неожиданно подал слабый голос Евдокушин.

— Тоже брешешь или тоже выспался? — мрачно спросил Плужников.

— Тоже выспался, — стоял на своем Евдокушин.

— Оба хороши! — рявкнул старшой. Помолчал, похрустел затекшими суставами, спросил: — Какие предложения будут?

— Перевели дух немного, продолжим поиски, — сказал Слободкин. Подумал и добавил: — Тем более я рацию потерял.

— Шутка глупая, — устало пробасил старшой, помолчал и тоже добавил: — Дурацкая даже!

Слободкин вынужден был повторить, что в самом деле рации у них больше нет. Только та, что в грузовом парашюте. А его, запасная, соскочила с плеча во время приземления.

— Раззява! — зло сказал старшой, когда понял, что шутки тут нет никакой, ни глупой, ни дурацкой, ни тем более умной.

Они опять помолчали. Через какое-то время Сергей, которому было стыдно за свое «раззявство», за то, что вольно или невольно подвел товарищей, заметил:

— А если долго смотреть в одну точку, начинаешь все различать. Все, до капли.

Плужников негромко хохотнул:

— И давно ты так «долго смотришь в одну точку»?

— Не знаю, — на этот раз сказал чистую правду Слободкин. — Может, целый час уже.

Все трое стали напряженно вглядываться в обступившую их ночь. Не прошло и несколько минут, как Плужников тихо воскликнул:

— А ведь прав, Слобода! Кое-что вырисовывается.

— У меня глаза как сверла — любую тьму — насквозь. Вон тучи разъехались, первая звезда прорезается. Во-он там, за лесом. Смотрите, глядите!…

Никакой звезды никто, кроме Слободкина, не увидел — ни «вон там», ни «вот тут». Нигде.

Тем не менее все трое тяжело, но дружно поднялись на ноги.

— Раз ты глазастый такой, веди! — приказал Плужников Слободкину. — Все болотные версты перетолчем заново, а грузовой парашют и рацию сыщем. Или грош нам цена без палочки.

Верил в свои слова старшой или не верил, было неясно, пожалуй, и ему самому. Но никаких других слов не нашлось ни у него самого, ни у Слободкина, ни тем более у Евдокушина. Они и не искали других слов. Снова безропотно окунулись в холодную хлябь, но теперь она была уже не такой трудно проходимой. Так, по крайней мере, казалось Слободкину. Сказал об этом ребятам. Плужников поддакнул:

— Родная стихия! Скоро жить без нее не сможем.

Слободкин тоже буркнул что-то в тон старшому.

Так, невесело, но решительно поддерживая друг друга, они передвигались, разгребая окоченевшими руками прошитую водорослями болотную жижу. И ночь становилась непонятно почему уже не такой беспросветно темной и холодной, и новые силы откуда-то брались. Откуда? — спрашивал себя Слободкин. И не мог ответить. Только чувствовал, что ночь действительно не так уж беспросветно темна и холодна и кое-какие силенки в самом деле еще остались, не выпотрошены до дна. И выпотрошены будут не скоро — не раньше, как нашарят парашют и рацию. И еще Сергей почему-то был твердо уверен, что именно ему выпадет счастье первому крикнуть: «Нашел!» Почему? По очень простой причине. Еще в госпитале его одолевала мечта — попасть снова на фронт, опять оказаться в своей десантной роте. Много раз упрашивал начальство, чтоб доверили серьезное дело. Всеми правдами и неправдами упросил наконец, уклянчил. Вон какая задача выпала! Теперь самое главное — оправдать доверие.

Никогда в жизни Сергей не чувствовал себя таким уставшим и таким сильным. Таким беспомощным и таким всемогущим. Таким близоруким и таким дальнозорким. Старшой правильно сделал, что его вперед выдвинул. Правильней некуда. «Самый глазастый, веди!» И поведу, и повел уже. И даже тактику свою выработал.

— На меня смотрите, на меня, — приказал изнемогшим своим напарникам. — Ежели во весь рост продираться, больно глубоко грузнешь. Как я попробуйте, как я — легче ступайте, здесь почти плыть можно. Меньше хлебать будем этой дряни!

Слободкин тошнотно выплюнул гнилую муть, которой наглотался. Откашлялся.

— Не могу больше. Меня сейчас вырвет! — прохрипел Евдокушин.

— Ну и хорошо, что вырвет, пусть вырвет, — сказал Слободкин.

— Не могу… — повторил Николай.

Пришлось остановиться. Отдышались немного.

Плужников задал свой любимый вопрос:

— Какие предложения? Может, местами заменимся?

— Как это? — не понял Слободкин.

— Может, Евдокуху вперед запустить?

— Зачем? — снова не понял Сергей.

— На глазах у нас будет все время, не потеряется, — пояснил свою нехитрую мысль старшой.

— Не потеряюсь, — обиделся Евдокушин. — Мне лучше уже.

— Лучше? Или хорошо? — спросил Плужников, любивший во всем точность и определенность.

— Пристал! — еле слышно огрызнулся Николай. — «Евдокуху, Евдокуху»…

По всему было видно, силы его медленно, но верно все-таки покидают.

— Давай мне свой сидор и автомат, — приказал Плужников.

— Не дам! — еще раз огрызнулся Евдокушин, немного погромче, чтоб показать: богу душу покуда не отдал.

— Не трожь человека, — вмешался Слободкин. — Скоро оклемается, я знаю его.

Это была не чистая правда, а стало быть, неправда чистая. Не слишком-то хорошо знал Слободкин Евдокушина. Ни в каких передрягах с ним не был. Просто стало ему жаль парня. Из троих молодой самый. Старшому тоже было жаль, но он жалел грубовато. От такой жалости человеку чаще всего еще хуже делается. Надо, конечно, пожалеть парня, но чуть-чуть по-иному, чтоб он этого и не заметил даже. Так и поступим, решил Сергей. Через минуту-другую сказал:

— Меня тоже тошнит. Не могу больше…

— Врешь, — спокойно отреагировал Евдокушин, разгадавший, как ему показалось, маневр Слободкина.

Но Сергей на этот раз выдал чистую правду. Его в самом деле мутило, он еле сдерживался. Пересилив себя, словцо про белорусские болота ввернул. Будто бы тянутся они «сколько хотят» и бывают среди них поглубже, а зимой и намного прохладнее этих.

Старшой угрюмо ухмыльнулся:

— Так то ж зимой! Утешил. Пропаганда и агитация? Давай, давай, полезное тоже дело.

— Не пропаганда, — спокойно ответил Слободкин, — и не агитация. В болотах тех покувыркался я вот так. И вот какую интересную вещь заметил. Через каждую сотню метров там островки попадаются. Есть где дух перевести. Я думаю, и тут набредем на такие места.