сущность эксплуатации рабочего класса…»)
Фетяску никто не хотел консультировать: столичной профессуры она боялась, а местных немногочисленных корифеев науки отпугивала её замечательная деловая репутация вкупе с марксистско-рыночным жаргоном. И тогда она обратилась за помощью к ректору технического университета, в прошлом — специалисту по оптике. И он, конечно, согласился. Тот, кто когда-то учил советскую физику, знает о любой науке всё — разве нет?
В это же время на бывшую кафедру политэкономии N-ского технического университета прибыл беженец из солнечного Узбекистана, которому предстояло стать самой большой любовью Фетяски. Он был обладателем типичной интеллигентской фамилии Голубков, почти по Булгакову и Мавроди. Впрочем, в отличие от других представителей этой социальной прослойки, он считал мессира Воланда просто козлом, не признавая в нём нечеловеческой мудрости. «Москвичей испортил жилищный вопрос? — патетически спрашивал он. — Простите, а кого он не испортил? Мы жили в Намангане мирно-дружно с узбеками пятнадцать лет, я работал в местном университете и наблюдал, как это происходило…» Первыми, по словам Голубкова, узбеки пришли к месхетинским туркам, сказав, что им нравятся турецкие дома, так что пусть те выселяются. Когда месхетинцы отказались, начались погромы, сопровождаемые горячей поддержкой местной милиции. Потом были бухарские евреи, которые жили там полторы тысячи лет, когда ещё и узбеков-то как таковых там не было… «Когда же пришли ко мне, — продолжал Голубков, — я и не раздумывал. Покажите мне здесь узбека, я тоже хочу занять его квартиру…» — он всплескивал руками и понижал голос до трагического шепота. Узбеков ему не показали, но выделили ссуду для покупки двухкомнатной квартиры — помог университет и Фетяска, замолвившая слово ректору. У Голубкова было двое детей и жена, обладавшая, похоже, незаконченным средним образованием. Судя по всему, она до переезда в Россию полностью полагалась на мужа, копируя восточных женщин. Голубков же был этакий писаный славянский красавец: русоволосый, высокий, с вислыми пшеничными усами. На кафедру основ экономической теории его приняли старшим преподавателем, и Фетяска сразу же принялась его опекать, почувствовав собрата по квалификации. Голубков держался гордым выдающимся узбекским ученым, постоянно рассказывая о знакомствах в узбекской Академии наук, расхваливая красоты Ташкента и Ферганской долины и пренебрежительно отзываясь о культуре, деловых качествах и общем градоустройстве областного центра N. Узбеки и их страна были во всех отношениях лучше России, за исключением того, что интеллигенту Голубкову пришлось оттуда бежать; русские же ленивы, глупы и не умеют устраивать свою жизнь; Голубков, возможно, ещё когда-нибудь вернется в Ташкент… его там ждут. При всем том он так же, как и Фетяска, терялся и важно замолкал, когда речь заходила о подготовке практических занятий по экономической теории, о составлении и решении задач по тем самым микро- и макроэкономике.
Сравнительно свободный, нерегулируемый рабочий день преподавателя вуза располагает к романам. В техническом университете случалось всякое: и преподаватели- женщины выходили замуж за будущих инженеров, и преподаватели-мужчины женились на студентках… если, конечно, до этого доходило дело. А дело чаще ограничивалось взаимными соблазнами, флиртом и ночами свободной любви, которые заканчивались сразу же по получении диплома/ экзамена/ зачета. Голубков первый семестр своей работы всё приглядывался, и с Фетяской, несмотря на её двусмысленные предложения, придерживался доброжелательного тона; делал счастливое непонимающее лицо, как будто ему сказали комплимент. Но потом, после зимней сессии, в длинные новогодние праздники, они встретились уже в квартире Фетяски, и он стал её любовником. Событие это, впрочем, для всех было настолько рядовое, что на это не обратили внимания ни коллеги Фетяски, ни её муж, всё обошлось лёгкими понимающими улыбками. Самое замечательное, что и Голубков отнёсся к этому факту как всего лишь к дополнительному положительному жизненному обстоятельству; примерно как к повышению зарплаты на 20 %. А зря: Фетяска по-настоящему в него влюбилась.
Голубкову, как и всему населению России после 1992 года, были нужны деньги. Подобно бывшему турецко-подданному советскому гражданину Бендеру бывший узбекский уроженец вполне усвоил навыки восточного комбинационного поведения. Он взялся вести экономическую теорию в потоках, от которых все отказывались, — у литейщиков и сварщиков. За выпускниками этих специальностей прочно закрепилось прозвище «Господа дерево», на их фоне Голубков чувствовал себя вполне уверенно. Схема была проста: он договаривался с одним из студентов — часто это был неформальный лидер какой-либо учебной группы, — и тот собирал дань за сдачу зачета/экзамена. За зачёт Голубков брал $15 с головы, за экзамен — $25. Стороны оставались довольны друг другом. За сессию Голубков, бывало, собирал до $2000–3000. Неформальный лидер тоже не оставался внакладе… Кроме того, желающие могли попытаться сдать контрольные испытания и бесплатно, Голубков не зверствовал, в отличие от кафедры сопромата, про которую в университете ходили легенды…
Хотя Голубков отрабатывал практику изымания денежных излишков у бедных, несчастных российских студентов самостоятельно, используя приобретенный на Востоке опыт, но он был далеко не первым в деле улучшения материального состояния российской интеллигенции. Официальные месячные зарплаты профессорско-преподавательского состава были: старший преподаватель — $80-100; доцент — $100–120; профессор — $130–150. Про ассистентов и лаборантов лучше было и не вспоминать. В то же время ректор, благодаря инструкциям министерства образования, только по завершении нового набора в вуз получал до 5 % от объема платежей новых первокурсников, набранных на коммерческой основе, что составляло в N-ском техническом университете около $10 тыс. Вдобавок, по мере появления во главе министерства члена КПРФ и начала реформы образования («а коммунисты, господа студенты, всегда были за радикальные реформы всего на свете, даже поддерживали разнообразные революции»), появился циркуляр, фактически отменяющий выборы ректора: если открытым голосованием утверждался его отчётный доклад, он автоматически оставался на своём посту на следующий срок («коммунисты, господа студенты, всегда втайне завидовали монархистам, и всячески пытались применить эту форму правления на практике»)… Конечно, нельзя говорить, что весь профессорско-преподавательский состав
В это же время на бывшую кафедру политэкономии N-ского технического университета прибыл беженец из солнечного Узбекистана, которому предстояло стать самой большой любовью Фетяски. Он был обладателем типичной интеллигентской фамилии Голубков, почти по Булгакову и Мавроди. Впрочем, в отличие от других представителей этой социальной прослойки, он считал мессира Воланда просто козлом, не признавая в нём нечеловеческой мудрости. «Москвичей испортил жилищный вопрос? — патетически спрашивал он. — Простите, а кого он не испортил? Мы жили в Намангане мирно-дружно с узбеками пятнадцать лет, я работал в местном университете и наблюдал, как это происходило…» Первыми, по словам Голубкова, узбеки пришли к месхетинским туркам, сказав, что им нравятся турецкие дома, так что пусть те выселяются. Когда месхетинцы отказались, начались погромы, сопровождаемые горячей поддержкой местной милиции. Потом были бухарские евреи, которые жили там полторы тысячи лет, когда ещё и узбеков-то как таковых там не было… «Когда же пришли ко мне, — продолжал Голубков, — я и не раздумывал. Покажите мне здесь узбека, я тоже хочу занять его квартиру…» — он всплескивал руками и понижал голос до трагического шепота. Узбеков ему не показали, но выделили ссуду для покупки двухкомнатной квартиры — помог университет и Фетяска, замолвившая слово ректору. У Голубкова было двое детей и жена, обладавшая, похоже, незаконченным средним образованием. Судя по всему, она до переезда в Россию полностью полагалась на мужа, копируя восточных женщин. Голубков же был этакий писаный славянский красавец: русоволосый, высокий, с вислыми пшеничными усами. На кафедру основ экономической теории его приняли старшим преподавателем, и Фетяска сразу же принялась его опекать, почувствовав собрата по квалификации. Голубков держался гордым выдающимся узбекским ученым, постоянно рассказывая о знакомствах в узбекской Академии наук, расхваливая красоты Ташкента и Ферганской долины и пренебрежительно отзываясь о культуре, деловых качествах и общем градоустройстве областного центра N. Узбеки и их страна были во всех отношениях лучше России, за исключением того, что интеллигенту Голубкову пришлось оттуда бежать; русские же ленивы, глупы и не умеют устраивать свою жизнь; Голубков, возможно, ещё когда-нибудь вернется в Ташкент… его там ждут. При всем том он так же, как и Фетяска, терялся и важно замолкал, когда речь заходила о подготовке практических занятий по экономической теории, о составлении и решении задач по тем самым микро- и макроэкономике.
Сравнительно свободный, нерегулируемый рабочий день преподавателя вуза располагает к романам. В техническом университете случалось всякое: и преподаватели- женщины выходили замуж за будущих инженеров, и преподаватели-мужчины женились на студентках… если, конечно, до этого доходило дело. А дело чаще ограничивалось взаимными соблазнами, флиртом и ночами свободной любви, которые заканчивались сразу же по получении диплома/ экзамена/ зачета. Голубков первый семестр своей работы всё приглядывался, и с Фетяской, несмотря на её двусмысленные предложения, придерживался доброжелательного тона; делал счастливое непонимающее лицо, как будто ему сказали комплимент. Но потом, после зимней сессии, в длинные новогодние праздники, они встретились уже в квартире Фетяски, и он стал её любовником. Событие это, впрочем, для всех было настолько рядовое, что на это не обратили внимания ни коллеги Фетяски, ни её муж, всё обошлось лёгкими понимающими улыбками. Самое замечательное, что и Голубков отнёсся к этому факту как всего лишь к дополнительному положительному жизненному обстоятельству; примерно как к повышению зарплаты на 20 %. А зря: Фетяска по-настоящему в него влюбилась.
Голубкову, как и всему населению России после 1992 года, были нужны деньги. Подобно бывшему турецко-подданному советскому гражданину Бендеру бывший узбекский уроженец вполне усвоил навыки восточного комбинационного поведения. Он взялся вести экономическую теорию в потоках, от которых все отказывались, — у литейщиков и сварщиков. За выпускниками этих специальностей прочно закрепилось прозвище «Господа дерево», на их фоне Голубков чувствовал себя вполне уверенно. Схема была проста: он договаривался с одним из студентов — часто это был неформальный лидер какой-либо учебной группы, — и тот собирал дань за сдачу зачета/экзамена. За зачёт Голубков брал $15 с головы, за экзамен — $25. Стороны оставались довольны друг другом. За сессию Голубков, бывало, собирал до $2000–3000. Неформальный лидер тоже не оставался внакладе… Кроме того, желающие могли попытаться сдать контрольные испытания и бесплатно, Голубков не зверствовал, в отличие от кафедры сопромата, про которую в университете ходили легенды…
Хотя Голубков отрабатывал практику изымания денежных излишков у бедных, несчастных российских студентов самостоятельно, используя приобретенный на Востоке опыт, но он был далеко не первым в деле улучшения материального состояния российской интеллигенции. Официальные месячные зарплаты профессорско-преподавательского состава были: старший преподаватель — $80-100; доцент — $100–120; профессор — $130–150. Про ассистентов и лаборантов лучше было и не вспоминать. В то же время ректор, благодаря инструкциям министерства образования, только по завершении нового набора в вуз получал до 5 % от объема платежей новых первокурсников, набранных на коммерческой основе, что составляло в N-ском техническом университете около $10 тыс. Вдобавок, по мере появления во главе министерства члена КПРФ и начала реформы образования («а коммунисты, господа студенты, всегда были за радикальные реформы всего на свете, даже поддерживали разнообразные революции»), появился циркуляр, фактически отменяющий выборы ректора: если открытым голосованием утверждался его отчётный доклад, он автоматически оставался на своём посту на следующий срок («коммунисты, господа студенты, всегда втайне завидовали монархистам, и всячески пытались применить эту форму правления на практике»)… Конечно, нельзя говорить, что весь профессорско-преподавательский состав
