достоять последние секунды раунда. Мэллон сунул бумажник в карман и взял зонтик, услужливо открытый бангладешцем. Поколебавшись, он повернул назад.

Воришка стоял теперь на тротуаре под дождем, а женщина, скрестив руки на груди, — под навесом.

Извините, синьора, подойдя к ним, сказал Мэллон. Человеку плохо. Ему надо передохнуть.

Знаю я этот народ, сказала она. Они нам тут не нужны.

Дождь хлестал вовсю, вода текла по блестящему черепу и лицу вора, затекала за шиворот, лилась на обвисшие штаны и щегольские туфли.

Нате, сказал Мэллон, протягивая зонтик, но вор только посмотрел на него обиженными черными глазами и снова опустил голову. Мэллон толкнул его в плечо ручкой зонта. Да возьмите же! —  сказал он. И наконец нехотя, с побитым видом, тот подчинился. Он стоял между Мэллоном и синьорой, слегка пыхтя, и зонтик держал криво; казалось, он не в состоянии сдвинуться с места. Так же — и синьора, застывшая в ледяной позе. Мэллон зашел под навес, не столько от дождя, сколько для того, чтобы сломать эту пантомиму.

Тут он и увидел за углом такси с зажженным фонарем на крыше. Надеяться, что в такой дождь подвернется свободное такси, было абсурдно — скорее всего, водитель просто забыл выключить фонарь; тем не менее, Мэллон, замахав рукой, выбежал на тротуар, и машина круто свернула к бордюру, обдав его туфли. Он открыл дверь и невольно оглянулся. Вор поставил перевернутый зонт на землю и опирался на трость, подставив небу голую шею. Синьора не покидала свой пост.

Подождите, сказал Мэллон водителю. Он вернулся, схватил вора за рукав и потащил к машине. Садитесь, — сказал он и толкнул его на заднее сиденье, отобрав зонт.

Без цыган! —  сказал таксист. Он обернулся и сердито смотрел на вора.

Цыган? Послушайте, ему плохо, сказал Мэллон. Я заплачу.

Шофер помотал головой. Никаких цыган. У него были массивные плечи, длинный подбородок с синевой, ястребиный нос и широкие черные брови. Бритая голова тоже синела щетиной. Уберите его, сказал он. Мэллона смутил его гнев и светлый цвет глаз, так не вязавшийся с его мастью. Не дав ему ответить, шофер схватил вора за пиджак и встряхнул. Убирайся!

Нет, сказал Мэллон. Он закрыл зонт и сел сзади рядом с карманником. Ему надо домой, сказал он. Я с ним поеду.

Таксист ткнул в Мэллона пальцем. Вылезайте.

Мэллон посмотрел на карточку с фамилией водителя. Микеле Кадаре. Есть закон, припугнул его Мэллон. Если не повезете нас, синьор Кадаре, я о вас сообщу, и у вас отберут лицензию. Поверьте, я не шучу.

Таксист уставился на него светлыми глазами. Дворники на ветровом стекле поскрипывали. Таксист отвернулся и положил руки на руль. Пальцы у него были мясистые, безволосые, белые, как мел. Он поднял глаза к зеркальцу и обменялся взглядом с Мэллоном.

О’кей, мистер американец, сказал он. Вы платите.

Таксист молча переехал реку и пробирался по запруженным улицам. Карманник не назвал адреса; по-итальянски, с запинками, он велел шоферу ехать по Виа Тибуртина к Тиволи, а там он покажет дорогу. После этого он отвалился в свой угол, полузакрыв глаза и шумно дыша. Он, вероятно, слегка наигрывал, но Мэллон был крупный мужчина и ударил карманника очень сильно. Поэтому не видел теперь иного выхода, как принять его страдания за чистую монету.

Ливень сменился моросью, и в воздухе разлился желтый сернистый свет. Мэллон чувствовал, как согреваются ноги в мокрых носках. Водитель время от времени поглядывал на него в зеркальце. Кадаре. На слух фамилия не итальянская. Когда-то Мэллон прочел книгу албанского писателя Кадаре; может, и таксист албанец. Это вполне допустимо — так же, как допустимо, что таксист не ошибся, назвав карманника цыганом. Лишнее подтверждение тому — слова синьоры: «этот народ», да и собственное его смутное и даже слегка опасливое ощущение таинственной чуждости, которая и нервировала его, и в то же время интриговала. Но как шофер и синьора поняли, что этот человек цыган? Словно у него была скрипка в руках и кольцо в ухе. Цыганок Мэллон узнавал по платкам и длинным ярким юбкам, по особой решительной походке, но мужчин отличить не мог. На его взгляд, карманник мог быть и португальцем, и индийцем, и даже неаполитанцем — там много таких мелких и смуглых. А синьора и таксист распознали его мигом — в них заговорил старосветский инстинкт, тревога в крови — тревога, привезенная предками Мэллона из Ирландии, Польши и России, но в нем почти уже заглохшая.

Вообще он считал себя свободным от всяких деревенских суеверий — соль через плечо, чеснок на оконной раме, страх перед черными птицами, боязнь сглаза, — но иногда спрашивал себя: а что если, пройдя через американский фильтр, кровь его не очистилась, а стала водянистой и какая-то важная, действенная составляющая характера, личности, упрятанная в эти древние инстинкты, выветрилась вместе с ними?

Мокрый кожаный пиджак воришки попахивал мочой. Мэллон опустил стекло на несколько сантиметров, и в лицо ему хлынул свежий воздух. Он закрыл глаза и наслаждался ветром. Когда открыл их, увидел, что шофер наблюдает за ним в зеркальце.

Вы из Албании? —  спросил Мэллон.

Шофер постучал пальцем по счетчику. Набило уже восемнадцать евро, а до Виа Тибуртина они еще не добрались. Только наличными, мистер американец. Без ваших волшебных американских карточек.

Далеко ли еще? —  спросил у воришки Мэллон. Тот держался за грудь, раскачивался и смотрел вперед. Ответа не было.

Кадаре. Может быть, и албанец. Книга того Кадаре была о парне, который ждет смерти от рук враждебного клана за то, что застрелил одного из них в отместку за убийство брата. Кровавая вражда длится так долго, что никто уже и не помнит ее причины, но люди продолжают гибнуть из-за нее — больше того: ради нее жить. Она открывает им ясную дорогу долга и чести, дает им, мученикам, власть над их женщинами и в убогую жизнь вносит ощущение трагической цели. Но лучше всего запомнилось Мэллону, как обостряется у парня восприятие жизни вместе с углубляющимся сознанием близкого конца. Как радует его солнце, запах бараньего жира, каплющего на угли, белизна скал над головой. Он бродит по безлюдным дорогам и никогда не бывает один. Смерть ходит рядом, наполняя его жизнью, покуда чаша не переполнится, и он не уступит место на земле другому юноше-убийце.

Мэллон полюбил книгу, но с виноватым чувством. Он сопротивлялся своему влечению к этой жестокой, отсталой культуре, и ему претила идея, что соседство со смертью придает жизни смысл и красоту. Он был уверен, что большинство людей предпочтут безопасность, не говоря уже