через дверь Элайн Коулман выйти не могла — если, конечно, у нее не было второго ключа. Возможно, впрочем, хоть в это никому и не верилось, что кто-то, владевший вторым ключом, вошел и вышел сквозь дверь — или сама Элайн, у которой имелся второй ключ, вышла и заперла дверь снаружи. Однако полиция провела расследование и никаких признаков существования второго ключа не обнаружила. Более правдоподобным представлялось, что Элайн покинула квартиру через одно из четырех окон. Два находились в кухне, она же гостиная, и смотрели на зады дома, из двух других, тех, что в спальне, одно выходило опять-таки на двор, а другое было прорезано в боковой стене. В ванной комнате имелось еще одно окошко, пятое, маленькое, не больше двенадцати дюймов в ширину и высоту — через него ни влезть, ни вылезти никто бы не смог. Прямо под всеми четырьмя окнами росли гортензии и кусты рододендронов. Все четыре были закрыты — обе рамы, — хоть и не заперты. Оставалось предположить, что Элайн Коулман вылезла через одно из окон второго этажа и спрыгнула с высоты в пятнадцать футов, хотя ей было куда проще уйти через дверь, — или что некий незваный гость забрался к ней в окно и утащил ее, забыв закрыть обе рамы. Однако же на цветах, траве, листьях кустов под всеми четырьмя окнами никаких следов вторжения не обнаружилось — как и следов взлома в комнате.

Вторая жилица, миссис Элен Циолковски, семидесятилетняя вдова, уже двадцать лет занимавшая квартиру в передней части дома, описала Элайн Коулман как милую молодую женщину, тихую, очень бледную, из тех, кто ни с кем своими переживаниями не делится. Насчет ее бледности мы услышали от миссис Циолковски впервые, ощутив в этом некое обаяние. В последний вечер миссис Циолковски слышала, как закрылась дверь, как щелкнул язычок замка. Она слышала также, как открылась и закрылась дверца холодильника, различила легкие шаги, дребезг тарелок, посвистывание чайника. Дом был тихий, в нем много всего можно было расслышать. Каких-либо необычных звуков до нее не донеслось, ни вскриков, ни голосов, вообще ничего, наводившего на мысль о борьбе. Собственно, после семи вечера в квартире Элайн Коулман стояла полная тишь; соседка даже удивилась, не услышав обычных звуков, указывающих на то, что на кухне готовится ужин. Сама соседка улеглась в семь. Спит она чутко и часто просыпается ночью.

Я был не единственным, пытавшимся вспомнить Элайн Коулман. Другие, из тех, кто учился со мной в средней школе и жил теперь, обзаведясь семьями, здесь, в городке, тоже пребывали в недоумении, в неуверенности насчет того, кто она, хотя в реальности ее существования никто из нас не сомневался. Один уверял, что помнит ее по урокам биологии, в начальных еще классах, склоняющейся над расчлененной лягушкой. Другой помнил ее на занятиях английским, в классах постарше, не у батареи, правда, на самых задах, — девушку, которая рот открывала нечасто, девушку с неинтересной прической. Но хоть он и помнил ее отчетливо — по его, во всяком случае, словам, — ничего другого о ней он из памяти выудить не смог, ни единой подробности.

Однажды ночью, недели через три после исчезновения, я проснулся в темный еще час после беспокойного сна, никакого отношения к Элайн Коулман не имевшего, — мне привиделась комната без окон, зеленоватый свет, и что-то страшное скапливалось понемногу за запертой дверью, — проснулся и сел в постели. Сам сон больше меня не пугал, но мне казалось, будто я вот-вот должен что-то такое вспомнить. Я и вспомнил, до оторопи подробно, вечеринку, на которой побывал лет в пятнадцать-шестнадцать. Я увидел, очень ясно, подвальную детскую: пианино с открытыми на подставке нотами, свет стоящей на пианино лампы, обливающий их белые страницы и чулки сидящей поблизости в кресле девушки, полосатый диванчик, каких-то ребят в углу, возящихся в большими детскими кубиками, табачный дым, чашу с солеными крендельками, — и в гамаке у окна, чуть наклонившуюся вперед, одетую в белую блузку и длинную темную юбку, сложившую на коленях руки, — ее, Элайн Коулман. Лицо девушки напоминало торопливый набросок — темные, кареватого тона волосы, зернистое лицо, — верить в него совершенно было нельзя, в нем ощущалось влияние снимка пропавшей Элайн, и все же я не сомневался в том, что вспомнил именно ее.

Я попытался сделать картинку более четкой, но мне все казалось, будто смотрю я не на Элайн, а как-то мимо. Чем напряженней припоминал я тот вечер, тем четче становились детали подвальной детской (мои руки на выщербленных клавишах пианино, зелень и краснота строительных кубиков, из которых складывалась все более высокая башня, кто-то из команды пловцов, махавших перед собою руками, изображая бабочку, ослепительные, обтянутые лоснистыми чулками колени Лоррен Палермо), а вот собрать лицо Элайн Коулман мне не удавалось.

По словам домохозяйки, в спальне Элайн ничто потревожено не было. Подушка, извлеченная из-под постельного покрывала, лежала прислоненной к спинке в изголовье кровати. На прикроватной тумбочке стояла наполовину наполненная чаем чашка — поверх почтовой открытки с извещением об открытии нового хозяйственного магазина. Покрывало было смято совсем немного, на нем покоилась фланелевая ночная рубашка — белая с синими цветочками — и раскрытый толстый роман бумажной обложкой кверху.

Мы пытались вообразить домохозяйку — как она стоит на пороге квартирки, как вступает в ее безмолвие, как пробивается сквозь опущенные жалюзи послеполуденное солнце, как светится побледневшая в его лучах, жаркая настольная лампа.

В газетах писали, что Элайн Коулман, закончив среднюю школу, поступила в Вермонте в небольшой университет, где основным ее предметом был бизнес, и написала однажды театральную рецензию для студенческой газеты. Получив диплом, она еще год прожила в том же университетском городе, работая официанткой в ресторанчике, который специализировался по морепродуктам; потом возвратилась в наш городок, несколько лет прожила здесь в однокомнатной квартире, а из нее перебралась в двухкомнатную, на улице Ивы. Пока она училась в университете, родители переехали в Калифорнию, и оттуда отец, электрик, отправился, уже сам по себе, в Орегон. «Во всем ее теле жилочки дурной не было» — цитировала одна из статей слова матери Элайн. Около года Элайн протрудилась в местной газете, затем, на половинной ставке, в торговавшем красками магазине, работала она и на почте, и в кофейне и, наконец, нашла в городке по соседству место в магазине, торгующем офисными принадлежностями. Ее помнили как женщину тихую, вежливую, хорошую работницу. Близких друзей у нее, похоже, не было.

Теперь я припоминал какие-то промельки