Подвал

Траубе знал, что должен умереть. Время шло, и туман­ные поначалу подозрения постепенно превращались в ужа­сающую уверенность. Он пугливо озирался, потирая влаж­ные от волнения ладони, и его смятение все возрастало.

Он лежал на своей кровати одетый, в ботинках. Не разде­вался, потому что стыдился своего хилого тела, и не хотел, чтобы его видели чужие глаза и обряжали чужие руки. Правда, потом все это будет безразлично, но все-таки…

В комнату вползли сизые сумерки, серым унылым тоном окрасили стены. Сквозь ставни пробился густой звон далеко­го колокола. Бронзовый отзвук ударов дрожал в пустоте, словно неизвестный звонарь отсчитывал последние секунды. Ощущение горя и ужаса было таким острым, что Траубе почувствовал дурноту. Он перевел взгляд со спинки кровати на цветную олеографию: мельница, ручей, сад с кустами роз… Пятнадцать лет он не обращал внимания на эту мазню и лишь теперь заметил ее отталкивающее уродство. Он по­смотрел в угол комнаты, там затеки образовали на обоях грязные коричневые пятна.

Траубе вздрогнул и прикрыл глаза. В глубине груди под­нялось тихое поначалу, мягкое покашливание, раздражая гортань, оно быстро нарастало, переходило в сухой, лающий кашель. С минуту больной захлебывался им, почти теряя сознание.

Когда приступ кончился, Траубе вытер влажные уголки губ и взглянул на ладонь: кровь.

— Ну вот, — беззвучно повторил он.

Сложив руки, словно для молитвы, он посмотрел на бес­кровный свет лампочки, свисающей на побеленном шнуре. В маленьком стеклянном шарике отражалась темная рама окна. «Пятнадцать ватт», — подумал Траубе. Фрау Гекль не разрешила бы ввернуть лампочку посильнее… Нужда, скупость, нищета на каждом шагу. И так продолжалось пятнадцать лет!

Он поселился здесь случайно, надеясь вскоре переехать. Шли недели, месяцы, Траубе привык и остался, хотя так и не перестал считать эту комнату лишь временным приста­нищем. Он постепенно обзавелся самым необходимым и про­должал существовать изо дня в день, ожидая неведомо чего. В последние годы затяжная болезнь убила в нем остатки энергии. Намерение начать жизнь сначала становилось все менее реальным.

Пытаясь сдержать кашель, Траубе вспоминал давно ми­нувшие события. 1945 год. Все сулило тогда надежды, во всем была цель. Из закоулков сознания всплыли картины: лагерь, Шель, Джонсон, бомбежка, вой сирены.

Траубе перенесся в прошлое. Он снова трясся в кузове мчавшегося грузовика. Их было четверо — серые, истощен­ные фигуры в выцветшей полосатой одежде. Сгорбив худые плечи, они сидят на корточках между ящиками. Напротив расселся широкоплечий солдат в черном мундире, с автома­том в руке и смотрел на узников тупым и словно неуверен­ным взглядом. Нетрудно было догадаться, что его тревожит: фронты и границы Третьего рейха суживались с каждым днем.

Машина была нагружена ящиками и чемоданами с «лич­ным имуществом» доктора Бруно Шурике, прозванного в ла­гере Людоедом.

Шурике был загадочной личностью. Он занимал в лагере длинный белый барак и вел там «научные исследования». Узники интересовали его исключительно как материал для опытов, и, что самое удивительное, никто из них не знал док­тора в лицо. Никто, кроме тех, кого забирали в белый барак. О проводимых там опытах ходили самые невероятные слухи. Иногда сквозь деревянные стены барака доносились жуткие крики. «Людоед работает», — испуганно шептали узники.

Когда далекий, слышный сначала только по ночам гул орудий стал приближаться, Шурике начал потихоньку пере­бираться в другое место. Помог ему в этом брат, крейслейтер Шурике, владелец большой виллы в близлежащем го­родке Гроссвизен. Траубе вздохнул. Он увидел себя на грузовике, ехавшем по спокойному шоссе, среди зелени полей и перелесков. Небо было бледное и чистое. Подъезжая к первым домам городка, они услышали вой сирены.

«Это они летят, они», — подумал тогда Траубе и сжал­ся, чтобы никто не заметил его возбуждения. Охранник тре­вожно глянул вверх, крепче сжал автомат и уже не сводил глаз с притаившихся заключенных. Водитель приба­вил скорость. Ящики и чемоданы прыгали на выбоинах шос­се. Дорога шла по центральной улице городка. Тревога, как видно, не произвела на жителей особого впечатления, на улицах царило оживленное движение. Навстречу промчалось несколько грузовиков с солдатами вермахта.

Миновав большой тенистый парк, грузовик остановился у виллы крейслейтера Шурике, на окраине городка. Охранни­ки спрыгнули и открыли задний борт машины. Из дома вы­шла старая, высохшая женщина.

Эсэсовец отдал честь.

— Heil Hitler! Der Transport aus dem Lager, Frau Schuricke! ^[1]

— Danke, laden sie bitte aus ^[2] .

— Raus, raus! Ausladen! ^[3] —закричали охранники, разма­хивая автоматами.

Узники принялись переносить ящики в подвал. Вой сирен утих. Вдалеке послышался гул моторов.

— Schnell! Schnell! ^[4]

Сцены из далекого прошлого оживали в усталом мозгу больного Траубе с необыкновенной отчетливостью. Он весь ушел в эти воспоминания, словно прячась в них от ужаса надвигавшейся ночи.

Водитель вернулся в кабину. Один из узников забрался обратно в кузов, а троих охранник погнал в подвал с остат­ками багажа. Тощая жена крейслейтера стояла в холле, не­терпеливо барабаня по фрамуге двери костлявыми паль­цами.

Траубе, с трудом тащивший два тяжеленных чемодана, как раз спускался по ступенькам в подвал, когда снаружи раздался оглушительный грохот. Зенитная артиллерия от­крыла ураганный огонь, гул ее орудий сливался с ударами бомб. Грохот нарастал. Казалось, рядом работает на полную мощность гигантская кузница. Вдруг где-то совсем рядом раздался сильнейший взрыв. Все зашаталось, послышался треск ломающегося дерева и обрушивающихся стен. Кто-то пронзительно крикнул.

В грохоте этом что-то Траубе отбросило вниз, и он стук­нулся коленями о каменный пол. На согнутую спину посы­пался щебень. Вокруг было совершенно темно. Пыль щеко­тала ноздри, в рот набилась кирпичная крошка. Траубе вытер лицо и отряхнулся. Сквозь шум в ушах он смутно слышал зенитные очереди и взрывы бомб. Он вытянул руку и коснулся пальцами чьей-то одежды.

— Wer bist du? ^[5] — спросил Траубе.

Человек пошевелился, громко сплюнул.

— Hoмер 14232, — и, помолчав, добавил: — Шель. А ты кто?

— Леон Траубе.

Голоса в темноте прозвучали глухо, невыразительно, по­том, занятые своими мыслями, узники