- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (48) »
Траубе знал, что должен умереть…
* * *
Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продолжал свой рассказ:
— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.
Шель усталым движением протер глаза.
— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поскорее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я почувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже просто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осторожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разоренный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали канаты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вылезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-английски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:
— Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и чествовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил какую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в комиссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.
Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглавлял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.
Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впечатления, что он рассказывает не все и что за его воспоминаниями кроются другие, значительно более важные дела.
— А Траубе? Что стало с ним?
— Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отягощенный грузом всевозможных комплексов, у него была неизлечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комплексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам рассказывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, лавочник. Мать — сварливая и вечно всем недовольная немка.
Шель потушил сигарету.
— Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестовали из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вынес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил:
— Траубе остался в Гроссвизене. Писал он мне редко, раза по два в год. А в последнее время мы обменивались уже только открытками.
— Вы его навестите?
— Да, наверное, я заеду в Гроссвизен и повидаюсь с ним.
— У вас уже все готово к отъезду?
Да, я получил паспорт, визу, билет, обменял деньги.
— И едете завтра?
— В восемь утра.
Главный редактор встал.
— Знаете, Шель, несмотря на нашу продолжительную и вроде бы обстоятельную беседу, у меня такое ощущение, что вы умолчали о самом главном. Пожалуй, репортаж о жизни в ФРГ не единственная цель вашей поездки. Не знаю, каковы ваши планы, и не стану допытываться. Если б вы хотели, вы бы рассказали мне сами. Я уверен, что вы не совершите никакого безрассудства. — В ответ на возмущенный жест Шеля он быстро добавил: — Нет, нет, я не думаю, что вы можете остаться там, это было бы…
— Безумием! — докончил Шель с улыбкой. — Не беспокойтесь. Признаюсь, там есть дела, которые меня интересуют, но все настолько туманно, что не стоит об этом говорить.
Главный протянул руку:
— Значит, все в порядке. Желаю счастливого пути.
* * *
Медленно шагая к трамвайной остановке, Шель размышлял о событиях последних дней. Завтра он покинет Вроцлав. Вспомнилось бурное послевоенное время. Он приехал сюда чужой, никому не нужный. Город встретил его неприветливо. В полуразрушенном здании вокзала толпились крикливые женщины, солдаты, штатские, пугливо озиравшиеся мешочники. В закоулках торговали консервами, сигаретами, водкой, радиоприемниками — всем чем угодно. Завсегдатаи варшавских рынков, торгаши из Вышкова и Малкани, из Кутна и Петркова использовали здесь свой оккупационный опыт.
Огромный город представлял собой мрачный лабиринт развалин. От большинства домов остались лишь обломки стен или обгорелые трубы. Тротуары и мостовые были изрыты воронками. Осколки бомб сорвали скульптуры и фрески со средневековых зданий рынка.
Шель вздрогнул. Отгоняя неприятные воспоминания, он взглянул на темную воду городского канала. В ее гладком зеркале отражались деревья. Он быстро прошел мимо обнимавшейся парочки, мимо ярко освещенных витрин универмага и пересек улицу. У Клуба журналистов остановился трамвай. Шель вскочил на площадку и попытался восстановить прерванный ход мыслей.
Беседа с главным редактором. Несмотря на полное к нему доверие, Шель так и не рассказал о подлинной цели своей поездки. Цели? Он задумался. Месяца два назад он получил из Германии странное и довольно непонятное письмо. Он достал из бумажника сложенный вдвое белый конверт с адресом: Ян Шель, Вроцлав 8, Кленовая ул., д. 12, и снова — в который раз — перечитал письмо, надеясь обнаружить там какое-нибудь не замеченное до сих пор объяснение.
«Дорогой Ян, — писал Траубе, — ты, наверное, будешь удивлен, долучив от меня непривычно длинное письмо. И удивишься ещё больше, узнав, что я прошу твоей помощи. Ты, несомненно, помнишь дни, проведенные вместе в подвале, и поэтому я не стану объяснять, почему обращаюсь именно к тебе.
Как тебе известно, я с момента окончания войны живу
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (48) »