исторически оправданные позиции по отношению к современной им фазе истории человечества» (стр. 242). И для того, чтобы это доказать, я подвергаю критике рецензию Бальзака на «Пармскую обитель» Стендаля, стараясь показать, что в данном случае писатель Стендаль прав против Бальзака-критика (стр. 228).

Несколько выше я отмечаю ряд существенных моментов, в которых Бальзак как художник глубже и многосторонней, чем его достойный современник. Но это превосходство не распространяется на все существенные моменты социальной жизни. «…Изображение честного, и героического республиканца достигает вершины в фигуре Мишеля Кретьена, одного из героев, павших у монастыря Сен-Мэри. Очень характерно, что именно этот образ Бальзак ощущал как недостаточный, не соответствующий величию оригинала. В своей критике «Пармского монастыря» Стендаля он восторженно отзывается о фигуре республиканца Палла Ферранте и подчеркивает, что Стендаль хотел изобразить тип, подобный Мишелю Кретьену, но сделал это с большим успехом» (стр. 192).

Итак, проблема «Бальзак-Стендаль» поставлена в моей книге совсем по-другому, чем это передает Е. Книпович.

Чтобы еще раз показать, насколько чужда мне «схема», навязываемая мне Е. Книпович, приведу цитату, относящуюся ко всему периоду, о котором идет спор:

«Так называемый классический период Гёте и Шиллера есть первая вершина послереволюционного периода развития буржуазной литературы, того периода, величайшими фигурами которого были Бальзак и Стендаль, а последним представителем европейского масштаба — Генрих Гейне» (Литературный критик, 1936, № 9, стр. 72)

Так обстоит дело с фактическим материалом у тов. Книпович.

«Теоретические обобщения» В. Кирпотина покоятся на столь же надежном основании, как и литературно-исторические изыскания Е. Книпович. В. Кирпотин формулирует содержание всей моей книги в следующих словах: «Он (Лукач) пришел к выводу, что утопические, неправильные, реакционные взгляды благоприятствуют художественному творчеству». Это и есть «закон», который Лукач якобы открыл и применяет в анализе литературы.

В моей книге рассмотрены три писателя, чье мировоззрение было реакционным или содержало реакционные элементы.

О первом — Генрихе фон Клейсте — я здесь не буду и говорить. Развитию этого одаренного писателя реакционные взгляды мешали в сильнейшей мере; только в двух случаях («Михаэль Кольхаас» и «Разбитый кувшин») ему удалось вырваться из-под их власти. Это изложено в моей книге так ясно, что ни Е. Книпович, ни В. Кирпотин о Клейсте даже не упоминают.

Второй из этих писателей — Бальзак. Чтобы опровергнуть В. Кирпотина, достаточно привести такую цитату: «Если бы Бальзаку удалось обмануть себя своими шаткими утопическими мечтаниями, если бы он изобразил в качестве действительности то, что было для него только желанным, то в наши дни он не интересовал бы ни одного человека и был бы с полным правом забыт, так же, как бесчисленные панегиристы легитимизма, которых было достаточно в этот период» (стр. 176).

Третий писатель — Лев Толстой — показался В. Кирпотину наиболее удобным как для изложения, так и для посрамления вышеупомянутого «закона». Он приводит из моей статьи о Толстом длинную цитату, якобы доказывающую, что этот «закон» действительно принадлежит Лукачу. Но В. Кирпотин предварительно «очистил» цитату.

Во-первых, он умолчал о том, что извлек эти строки из места, где сравниваются Ибсен и Толстой (оба наговорившие немало «реакционного вздора») и где выясняются конкретные исторические причины превосходства толстовского реализма.

Во-вторых, из моего определения этих общественных причин, породивших величие Толстого, следует совсем не та мысль, которую любезно приписывает мне тов. Кирпотин. В моей книге говорится: «Мировоззрение Толстого глубоко пропитано реакционными предрассудками. Но эти предрассудки связаны с действительным характером здорового и растущего, движения, перед которым лежит большое будущее; предрассудки Толстого отражают, действительно слабые стороны и непоследовательность этого движения» (стр. 318). Следовательно, как видит читатель, речь идет не об иллюзиях и предрассудках «вообще», но о вполне определенных сторонах конкретного исторического движения. Отсюда — естественный переход к изложению ленинских взглядов на русскую крестьянскую революцию (см. стр. 318–319).

В-третьих, В. Кирпотин умалчивает о том, как здесь же формулирована задача, стоящая перед критиком, исследующим связи между мировоззрением и творчеством:

«Было бы очень поучительно проследить сложное, одновременно положительное и отрицательно, взаимодействие мировоззрения я художественного творчества в различных сторонах произведений Толстого».

«Закон Лукача», сочиненный В. Кирпотиным, не принимает в расчет отрицательных сторон этой связи. Тов. Кирпотин. быть может, привык излагать чужие взгляды так свободно и непринужденно. Все же, по-моему, он располагается с чрезмерным комфортом, когда прибавляет: «концепция его (Лукача) изложена с неизбежными оговорками». Это значит, что все мои соображения, принципиально существенные, но неудобные для В. Кирпотина, должны сойти за «оговорки»?

Таково соответствие моих взглядов, изложенных в книге «К истории реализма» с взглядами, изложенными от моем имени тт. Книпович и Кирпотным. Я отнюдь не думаю, чтобы здесь было только «недоразумение». Нет, в дальнейшем я постараюсь показать ошибочность мнений Е. Книпович и В. Кирпотина по всем основным теоретическим вопросам, затронутым ими (в частности, им обоим присуще недиалектическое, абстрактное противопоставление «хороших» и «дурных» сторон, высмеянное Марксом у Прудона в 1848 г.).

Английский декадент Оскар Уайльд был любителем парадоксов. Он однажды заметил, что лондонский туман обязан своим происхождением картинам Тернера. Мои уважаемые критики намного превзошли этот образец. Уайльд все же говорил о настоящем лондонском тумане, о подлинных картинах Тернера; он только перевернул причинную связь между этими явлениями. Е. Книпович и В. Кирпотин создают фантастический образ моей работы о реализме из собственной головы.

Лондонский туман не мог возразить Уайльду. Я нахожусь в более выгодном положении. Пользуясь этим, спешу заявить, что «концепции» и «законы», которыми оперируют тт. Книпович и Кирпотин, созданы их туманным воображением и не имеют никакого касательства к моей работе об истории реализма.