недели назад, но казавшейся чем-то древним, как история первобытного общества.

Надсотник на ходу кому-то кивал, кому-то улыбался, кому-то бросал пару слов. Он делал это не для игры и не по обязанности. Просто… а что — «просто», он бы не взялся объяснить даже за полный цинк патронов. Но, вглядываясь в лица дружинников, он ощущал одно чувство — единство с ними. И с теми ста с небольшим, что ещё оставались в строю. И с теми шестью десятками, которые сейчас лежали в госпитале на Правобережье, на Ростовской. И с теми полутора сотнями, которых больше не было… но странным образом они были. Были здесь. С живыми.

Большинство дружинников — молодые крепкие мужики по 25–35 лет. Но мелькали лица 18-20-летних, тех, кому уже перевалило за сорок (и даже сильно), а иногда — мальчишеские физиономии 15-16-летних. Это всё были его бойцы. Не убавить, не прибавить.

— Прибавить я бы не отказался, — пробормотал он, поворачивая на лестницу.

— Что? — спросил вестовой.

— Ничего, Паш, это я так, — мягко ответил надсотник. Помедлил и спросил: — Паш… Ты не жалеешь, что увязался со мной?

— Нет, — коротко ответил вестовой.

Наземные полуразрушенные этажи гостиницы в предутренний час караулили только пулемётчики и снайперы, лежавшие неподвижно в своих гнёздах — там, где отсвет многочисленных пожаров надёжно ослеплял вражеские приборы ночного видения. «Батька», немало сделавший для формирования РНВ, не поскупился — войско было хорошо вооружено. В дружине были три 82-мм миномёта, 12 «Утёсов», столько же АГС-30. Правда — это было в начале боёв. Сейчас миномёт оставался один, «Утёсов» — десять (хотя враги за ними охотились специально и упорно — их пули поджигали даже БМП), гранатомётов — семь. И ко всему этому — всё меньше и меньше боеприпасов. Правда, в сотне были теперь ещё трофейные «Браунинг» и Мк-19.

Около одного из снайперов Верещагин присел — в стороне от пролома, который миновал, привычно пригнувшись. Снаружи пахло гарью, тленом, взрывчаткой.

— Что там? — спросил он. Снайпер был одним из тех, кто просматривал Елецкую дорогу. Оттуда могли придти поляки — если части, держащие оборону вдоль водохранилища, не выдержат натиска.

— Тихо, — буркнул, не двигаясь, боец.

Компьютерный центр гостиницы уцелел чудом. Уцелел даже автономный генератор, но машины уже давно никто не запускал, а генератор переключили на фельшпункт в подвале, чтобы хотя бы там можно было дать нормальное освещение. На стульях-вертушках сидели трое офицеров, командиры сотен — сотник Земцов, подсотник Басаргин и сменивший недавно убитого командира второй сотни Демидова надурядник Климов, командир разведчиков. На сухом горючем кипел котелок с чаем, лежали рассыпанные галеты.

Поприветствовав командира кивками и взмахами рук, офицеры дождались, пока он усядется на один из стульев, вытянув ноги. Земцов передал Верещагину никелированную кружку с чаем.

— Я слушаю, — буркнул надсотник.

— В общем, так, — невысокий, широкоплечий, бритый наголо Климов был, как всегда в мирной обстановке, нетороплив. — В районе ксюшкиной церкви — никого. На Бульваре Победы, на Жукова — пусто. Отошли. А вот на Невского стоят «паладины». Двенадцать штук… — он засмеялся, как будто говорил что-то весёлое. — С самоходками штатовские морпехи. Настоящие. Улица 60-й армии забита поляками. Штурмовые группы в полной готовности.

— Так, — сказал Земцов — тоже невысокий и крепкий, но белобрысый, с густой короткой бородой и длинными усами. — Вот и подарок.

— Пашка, — Верещагин повернулся к вестовому. — Садись на скутер. Дуй в «Буран». Ромашову скажи — с рассветом нас атакуют. Пусть подкинет огонька по Невского, по 60-й армии… если пришлёт хотя бы одну «Шилку» — будет великолепно.

— Не пришлет, — сказал высокий, кавалергардски изящный, чисто выбритый Басаргин. — Скажет — одна уже есть.

— Дуй и проси, что я сказал, — повысил голос Верещагин, и вестовой выбежал в коридор.

Офицеры какое-то время молча пили чай, слушая, как где-то на юге то разгорается, то затихает бой.

— Опять на Вогрэсовский мост ломятся, — сказал Земцов. Поставил пустую кружку, с сожалением вздохнул. — Ладно, пойду к своим.

— Угу, — кивнул Верещагин. — Клим, иди тоже, поспи.

— И то дело, — согласился надурядник, ловко закидывая за спину «Сайгу» 12-го калибра, а АКМС со сложенным прикладом беря в руку.

Басаргин, облокотясь на компьютерный столик, играл златоустовским «Бекасом» — нож порхал над пальцами, крутился между ними… Верещагин долго и бездумно следил за движением ножа. На юге стали бить орудия.

— «Спруты», 125-миллиметровки, — сказал Басаргин, с размаху убирая нож в ножны. — Отобьются… Хорошо, что склады тут Вовочка с Медведом не успели ликвидировать.

— Хорошо, — согласился надсотник. — Слушай, Басс… а ты не чувствуешь себя мерзавцем?

— Чувствую, — сердито ответил подсотник. — Чувствую за то, что ничего не сделал, чтобы прекратить этот бардак года три назад.

— Я не об этом…

— Я знаю, о чём ты. Самоед ты, Олег.

— Самоед? — усмехнулся командир дружины.

— Самоед. Ты же этой войны хотел. Ты вообще её последним шансом называл!

— Называл?

— Перестань за мной повторять! — разозлился Басаргин и встал. Шевровые сапоги, которые он носил вместо берцев, как у большинства дружинников, скрипнули зло. — Я отлично знаю, что ты сейчас будешь делать! Вместо того, чтобы пойти и поспать ещё пару часов, ты сейчас пойдёшь шататься по окрестным подвалам! Тешить свою мятущуюся душу! И кончится тем, что тебя грохнет какой-нибудь морпех-снайпер! Чего ты смеёшься?! — у Верещагина и правда вздрагивала губа, а в глазах зажглись весёлые искорки. — Чего ты смеёшься, долдон?!

— Мятущуюся душу — это хорошо, — сказал надсотник и захохотал в голос.

Секунду казалось, что Басаргин сейчас бросится на него. Но вдруг тот махнул рукой и засмеялся тоже.

— Ты всегда был кретином, — заключил он. — Ну ладно. Я пойду тоже.

Выходя, он задержался, крепко хлопнул командира по плечу и сказал:

— Мы их сделаем. В конце концов мы их сделаем, и не важно, что будет с тобой и со мной.

* * *

В одном Игорь Басаргин ошибался.

Верещагин не собирался тешить мятущуюся душу. Он и сам не знал, почему снова и снова с таким упорством обходит подвалы окрестных домов, в которых жили — существовали, вымирали — тысячи «гражданских», как называл их генерал-лейтенант Ромашов.

В такие минуты надсотник чувствовал себя бесконечно усталым и тяжело виноватым.

Басаргин был прав. Он — Верещагин — хотел войны. Хотел, потому что верил тогда и продолжал верить сейчас, что лучше ужасный конец, чем ужас