так и думал. — Он побарабанил пальцами по стойке, потом скривил губы в какой-то невеселой усмешке и продолжал: — Мне, видишь ли, надо закаляться. Говорят, свежий воздух, побольше физической работы — и я стану как тот малый, что с тобой разговаривал.

Руки не годятся, подумал я. Белые тонкие пальцы, куда уж ими копнить, но, еще раз уловив эту невеселую усмешку, я отодвинул стакан и поспешно сказал:

— Тогда поедем поскорее. До дому ехать три часа, а у меня еще поручения. Но вы можете сесть в шарабан, поездим вместе.

Так мы и сделали. Я этого хотел — побыть с ним вдвоем, расквитаться с Главной улицей. Я хотел позаимствовать равнодушия и независимости у старого Алмаза; хотел проверить, что это такое — не портить себе кровь из-за каких-то парней в желтых ботинках, думать о своем, забывать про них, чуть только перестанешь их видеть и слышать. И это мне удалось.

— Меня зовут Филип, — представился молодой человек, когда мы покатили от лавки Дженкинса в аптеку. — Филип Колмен, а попросту Фил...

И я с охотой поддержал разговор:

— А меня — Томми Диксон. Только отец говорит, что я уже подрос и меня надо называть Том.

Вот что теперь имело значение — он и я, а вовсе не город.

— И ты всегда сам правишь? — спросил он, а я ответил беспечно:

— Им и править нечего, сам бежит. Вот увидите моего гнедого трехлетка, это другое дело. Я назвал его Ветерок. Если хотите, сегодня после ужина можете на нем прокатиться.

Но оказалось, что он никогда не учился ездить верхом и считал, что для начала ему, пожалуй, больше подойдет Алмаз, и тут мы опять поехали в ресторан за его корнетом и чемоданом.

— Это какой-то музыкальный инструмент? — спросил я на выезде из города. — Вроде горна?

Он поднял черный кожаный футляр, лежавший у него в ногах, и пристроил его на колене.

— Да, в этом роде. Когда-то я и на горне играл. Но корнет лучше.

— Так вы и на корнете умеете?

Он кивнул.

— Я играю в духовом оркестре. Вернее, играл. Может быть, если с твоим отцом мы поладим, опять когда-нибудь буду.

Лишь позднее я задумался над тем, какая связь между его отношениями с моим отцом и возвращением в духовой оркестр. А в ту минуту только признался:

— Я никогда не слышал корнета. Даже в глаза не видел. Наверное, вы и теперь можете поиграть, — ну, вечером, когда кончите копнить?

Вместо ответа он сказал:

— Значит, ты никогда не слышал духового оркестра?

Голос его прозвучал удивленно, почти недоверчиво, но беззлобно. Почему-то мне не стало стыдно, что я прожил все одиннадцать лет своей жизни на ферме в прерии и знал только мисс Уиггинс да граммофон тети Луизы. А он продолжал:

— Я был моложе тебя, когда начал играть в оркестре. Одно время и в симфоническом играл, а потом опять в духовом. Только этим с тех пор и занимался.

Я было затосковал — выходило, что я отрезан от всего, что есть в жизни замечательного, — но скоро приободрился и спросил:

: — Вы знаете такую пьесу «Сыны свободы»? Четыре бемоля, счет четыре четверти.

Он попробовал вспомнить, потом покачал головой.

— Нет, к сожалению. Во всяком случае, названия такого не знаю. А ты можешь просвистеть оттуда кусочек?

Я просвистел две страницы, но он снова покачал головой.

— А мелодия хорошая. Откуда ты ее узнал?

— Я ее учу, но еще не выучил. То есть еще не совсем. Мне ее уже две недели задают, но она очень быстрая.

Ему как будто было интересно, и я рассказал ему про уроки, и про мисс Уиггинс, и что мне обещали купить метроном, чтобы я держал темп.

— Особенно для маршей, — сказал я. — Марши тебя подгоняют, чтобы играл быстрее, а ты сбиваешься и приходится начинать сначала. Я знаю, у меня получалось бы лучше, если бы я так не чувствовал, а играл медленно и ровно, как мисс Уиггинс.

Но он живо перебил меня:

— Нет, чувствуешь ты правильно, просто надо научиться держать это чувство в узде. Это все равно как старый Алмаз и Ветерок. Сейчас ты — Ветерок. Но если бы ты таким не был, если б был норовом потише и тебя не тянуло пуститься вскачь, ты был бы всего-навсего Алмаз. Понимаешь? С Алмазом легче иметь дело, чем с Ветерком, но он, сколько бы ни старался, всегда останется сонным старым работягой. С Ветерком иметь дело труднее, он может и сбросить тебя не раз и не два. Но объезди его — и у тебя будет первоклассная лошадь. Ее не променяешь и на дюжину таких, как Алмаз.

Пример был понятный, но очень уж обидный для Алмаза. А он слушал наш разговор. Я это знаю, потому что, хотя он, как и я, сроду не слышал корнета, я был уверен, что опыт научил его переживать такие огорчения сдержанно, не выдавая своих чувств.

Вскоре затем Филип, заметив, что я все поглядываю на футляр, который он по-прежнему держал на колене, расстегнул пряжки и вынул корнет. Корнет был чудесный, изящной формы и выразительный, и блестел на августовском солнце, как чистое, теплое золото. Я не удержался и сказал:

— Пожалуйста, поиграйте прямо сейчас, хоть немножко, мне так хочется послушать!

А он в ответ улыбнулся моей горячности и поднес корнет к губам.

Но прозвучала всего одна нота, всего начало одной ноты, и Алмаз обезумел. Никогда бы я не поверил, что он на такое способен. Он фыркнул и прыжком свернул с дороги в канаву, потом выскочил из канавы и сумасшедшим галопом понесся по полю. Там было полно камней и барсучьих нор, и он мчался по ним напролом. Ящики из-под яиц, полные бакалеи, полетели на землю, потом отцовский табак, потом коробка с пудрой. Я заорал:

— Тпру, Алмаз, тпру! — но за грохотом колес он, наверно, меня и не слышал. От Филипа толку было мало, он знай цеплялся за свой корнет. Я пробовал натянуть вожжи, но на такой скорости все силы у меня уходили на то, чтобы усидеть в шарабане. Алмаз был крупный конь, ему нужно было время, чтобы угомониться. А может быть, он решил, что, если как следует нас измотает, мы потом не так строго с него спросим. И расчет его оправдался: я осмелился только обежать вокруг него и потрепать по потной шее, приговаривая:

— Умница, Алмаз, умница, никто тебя не тронет.

А еще надо было подумать о бакалее и о пудре, заказанной матерью. И под угрозой оказалась гордость и доброе имя Алмаза. Он устроил нам спектакль, достойный его подлинной натуры. Мы отыскали коробку с пудрой, она раскрылась, а один из ящиков треснул. Несколько апельсинов закатились в барсучью нору, нам так и не удалось их оттуда извлечь. Минут десять мы просеивали между пальцев изюм, и все-таки на нем чувствовался песок. Я пытался утешить Филипа:

— Апельсины эти были добавочные, а изюм мама все равно моет, я видел.

Он поглядел на меня с сомнением и еще несколько минут пробовал починить ящик.

Остальную дорогу до дому мы ехали молча. Мы много думали друг о друге, но вопросов не задавали. Корнет был надежно упрятан обратно в