(пустырь? утро?), Ритка поднялась на ноги. Подхватила заскользивший с плеч плащ. Тускло-серый, похожий на драную половую тряпку. Черный, он же был совершенно черный… Шелковый, сияющий. Как волосы женщины, наклонившейся вчера над плачущей Риткой. «Мне приснился сон?»
Щенок заворчал, выбираясь из-под упавшего на землю плаща. Обнюхал Риткину лодыжку, пощекотал кожу горячим дыханием.
— Привет, — Ритка присела на корточки, погладила лобастую голову щенка. Нахмурила брови, припоминая. Сон? И позвала щенка — его новым именем. Карие глаза внимательно посмотрели на Ритку. Улыбнулись.
— Ты тоже… ты тоже видел этот… сон, да? А ее? Ты видел ее? Она ведь мне не приснилась? И… это ведь был не сон, да?
Щенок лизнул Риткину ладонь. Язык у него был горячий и шершавый.
— Я не спросила у нее… Они успели? Тогда, с Анджеем, они успели? Да? Ведь иногда можно успеть… Иногда…
Ритка вскочила. Отбросила плащ.
— Скорее! — крикнула щенку, обернувшись уже на бегу.
Иногда — можно успеть… Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть… Выбираясь на дорогу, Ритка споткнулась, едва не упала. Щенок тявкнул, подтолкнул носом ее ладонь. Выпрыгнул на дорогу первым, обернулся. Ритка остановилась на секунду, переводя дыхание. Задрала голову к небу, уже посветлевшему, перламутровому, как изнанка раковины. Створки взлетели и сомкнулись над головой, Ритка оказалась внутри. В самом центре. Моллюском в своем доме? Неудобной песчинкой? Песчинкой — будущей жемчужиной? Ритка зажмурилась, вспоминая. То, что было — и то, чего не было. Там, за закрытыми веками, тоже была дорога. Вязкая, черная, уходящая в бесконечность. «Если очень долго идти…» Где-то впереди, недосягаемо далеко, и в то же время очень близко, в эту бесконечность уходила от Ритки женщина. «Кто ты?» — «А ты?»… — Подожди меня! — позвала Ритка, протягивая руку. И дотрагиваясь до темно-серого, почти черного плаща, обнимающего плечи женщины. Ткань оказалась теплой и шелковистой наощупь. — Подожди! Женщина обернулась. — Я уже иду, — торопясь, сказала ей Ритка. — Я успею. Я ведь успею, да? Лицо женщины было совершенно таким, каким Ритка хотела его увидеть. Совершенно.
Иногда — можно успеть… Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть… Выбираясь на дорогу, Ритка споткнулась, едва не упала. Щенок тявкнул, подтолкнул носом ее ладонь. Выпрыгнул на дорогу первым, обернулся. Ритка остановилась на секунду, переводя дыхание. Задрала голову к небу, уже посветлевшему, перламутровому, как изнанка раковины. Створки взлетели и сомкнулись над головой, Ритка оказалась внутри. В самом центре. Моллюском в своем доме? Неудобной песчинкой? Песчинкой — будущей жемчужиной? Ритка зажмурилась, вспоминая. То, что было — и то, чего не было. Там, за закрытыми веками, тоже была дорога. Вязкая, черная, уходящая в бесконечность. «Если очень долго идти…» Где-то впереди, недосягаемо далеко, и в то же время очень близко, в эту бесконечность уходила от Ритки женщина. «Кто ты?» — «А ты?»… — Подожди меня! — позвала Ритка, протягивая руку. И дотрагиваясь до темно-серого, почти черного плаща, обнимающего плечи женщины. Ткань оказалась теплой и шелковистой наощупь. — Подожди! Женщина обернулась. — Я уже иду, — торопясь, сказала ей Ритка. — Я успею. Я ведь успею, да? Лицо женщины было совершенно таким, каким Ритка хотела его увидеть. Совершенно.
* * *
…И обернусь я волком,
когда расцветет луна,
и раскрошу в осколки
серебряные зеркала.
Волком с черной шерстью,
присыпанной серебром,
с пропастью вместо сердца —
долгой и ледяной.
И на упругих лапах
я понесусь неслышно
за тенью, скулящей жалко,
трусливой двуногой мыши.
Будет мой бег так сладок,
как выдержанное вино,
И пламя моей гортани
слезы и смех в одно
сплетет в бесконечном вое,
когда на излете ночи
я догоню ЕГО
и разорву его очи.
Я выпью свет из глазниц
и жизнь из теплого горла,
и в ребрах, как в клетке птиц,
я сердце поймаю скоро.
И, криком пугая ночь,
его разорву в куски,
и разбросаю прочь
кровавые лоскутки.
А после, в восходе солнца,
я закричу от муки,
к ране в раскрытых ребрах
не лапы прижав — а руки.
А в них — мои страх и боль,
Ложь, и любовь, и честность, —
рваных лоскутьев кровь —
сердце мое. Сердце.