Мальорки в Таррагону, это все равно. Монтроч и Пальма… Я полюбил эти места года в два-три, когда меня возили на святки к бабушке Жосефе и дедушке Жоану, их фамилия Ферра. Средиземное море. Я не мог бы жить там, откуда не видно моря. То есть Средиземного, не всякого. Вы — с Атлантики. Это хорошо: Атлантический океан и другие моря хороши, но тут — дело другое. А Каталония… Какой разум, какая пластика! Для меня очень много значит Монтроч. Мальорка — это стихи, это свет… Пока я не уравновешу Монтроч и Мальорку, для меня не настанет зрелость. Значит, еще не настала.

Жоан Миро говорит напоследок тускло и как-то утомленно:

— Пойдемте к дочке, хорошо? Она живет вон там, повыше. Я вам покажу одну мою старую работу. И с внуком познакомлю, ему уже два года.

Старая работа Миро — очень точный и тонкий эстамп, изображающий Монтроч, можно сказать — рентгенограмма Монтроча. Дача — 1919.

— Это Монтроч?

— Да.

Давид неразумен. Он напустил лужу и, чем стыдиться или каяться, сияет победной улыбкой.

— Это мой внук.

— Ах, вон что!..

Жоан Миро внезапно замолкает.

Зов земли (Новый вариант двадцать лет спустя)

Жоан Миро глядит на светлую точку, которую никто не видит. Он ее видит и знает, что это — спинной мозг мира, или косточка плода, где обитает сияющая суть жизни.

— Лет двадцать — двадцать пять тому назад мы говорили, что в листке рожкового дерева что-то бьется и стонет, тук-тук, тук и тук, словно бьется сердце, словно стонет сердце, словно смеется сердце, словно всякая вещь на свете гневно и дивно восстала, чтобы обернуться зерном в запутанном звездном строе, в этом хаосе, чей численный смысл знает только Бог.

— Ты видишь все звезды?

— Нет. Но все они умещаются в моей ладони.

Сон Абринес стоит, где стоял — на склоне, между Каламайором и Женовой. И Жоан Миро, обремененный веками, тщетно пытающийся сбросить их груз, тоже живет, как жил, укрощая время и пребывая там, где он говорил мне лет двадцать — двадцать пять назад, что луковицы лезут из земли, а писать надо, стоя на земле, чтобы через ступни вливалась сила.

— Помнишь, Жоан, твой отец сеял горох в Монтроче? Цветы у гороха нежные, легкие, невесомые, изысканные и загадочные. Почти никто не понимает, как поэтичен их тоненький вой.

— Они воют как волки?

— Очень может быть. Или как девицы, которых казнят до рассвета.

— Когда распустится первый бутон на верхней ветке смоковницы, мы спасены. Смерть рассеянна, словно тот, кто по забывчивости швырнул фальшивую монету. Смерть хватает тебя, пока еще зелен первый бутон смоковницы и не умолкла первая лягушка.

— Да, и глаза, конечно. Но вот никто не хочет их закрыть на минуту…

Жоан Миро подтягивает носки и продолжает беседу. Сейчас зима, и он в носках.

— Жизнь идет, дети растут, взрослеют, а старухи улетают в воздух с края света, верхом на помеле.

— И это — живопись, узор души, летящей, словно быстрая бабочка. Тебе страшно смотреть на парусник?

— Нет. Хотя иногда я думаю, что надо бы испугаться, потому что парусник может унести тебя в другую страну, на другой материк, на звезду…

— Навряд ли.

Жоан Миро с любопытством смотрит на меня.

— А что, плохо выгляжу?

— Нет.

Жоан Миро улыбается, как бы прося прощенья, что меня напугал.

— Керамика — большая загадка, потому что загадки — огонь и глина. И вода загадка, и воздух, и луг, и цвет.

— И человеческая нога о пяти пальцах. И следы.

— Да. Керамика сродни страсти, может — это сама страсть. Я больше люблю керамику, чем живопись. Шутка сказать — борьба человека с землей и с огнем! Помнишь, я тогда говорил? Это совсем по-испански, огонь или я, кто кого. Всмотрись в морщины, у глаз и у губ, всмотрись в отдыхающие руки, в руки работающие, в линии ладони. Глина это все отразит, огонь — укрепит. Словно рожковое дерево борется с тобой, бьется. Чутье и воля, заметь, не разум и не память. Словно борется зеленое дерево, его не удержишь. Хочешь вина?

— Хочу.

— Оно тоже из земли. Вино — сама земля, сок земли. Надо быть милосердным и смиренным. Земля может гордиться, человек — нет. Человек меньше земли, куда ему, она его побеждает. Он ее топчет, она его жрет, иначе нельзя, таков закон. Видишь, этот жук никак не поймет, почему тут стекло, а не воздух? Смотри, он — сорвавшаяся звезда, а костяка у него нет, внутри он мягкий, вроде масла. У картины нет ни начала, ни конца, она срывается с мольберта и бьется о стекло, как жук. Картина — сродни ремеслу, картина и жизнь — сродни ремеслу… похожи на радугу между горами… все — из воды, из земли, из игры, из воздуха… Ни ты, ни я не виноваты, что слепые этого не видят… может, и хотят, да не умеют… слепорожденный далеко не сразу узнает, что он слеп… многие так и умирают от старости…

Жоан Миро встает, приносит вино и бокал.

— Наливай сам… Вино — как земля, ни конца у него, ни начала… У картины тоже… Она и до, и после… некоторые художники сумели это увидеть… Сурбаран, да, Сурбарана я люблю, у Сурбарана только правда, даже пустые места. Ты ведь знаешь, лет двадцать — двадцать пять назад я снова принялся за звезды, которым было лет двадцать пять. Художник должен изучать след камушка на воде, след птицы в воздухе, след солнца, катящегося в море среди сосен и лавров. Теперь очень много крыш, много стен, больше, чем раньше. Живопись — это мир…

— Хочешь цитату из Теренция, вот, записано?

— Хочу.

— Я человек, и все, что связано с человеком, касается меня.

— Молодец. Я бы и сам так сказал.

— Знаю, потому и прочел.

— А я не знал.

— Вот, потому я тебе и сказал. Догадываться — не хуже, чем знать.

Жоан Миро скрещивает ноги и сидит отрешенно, как будто дремлет.

— Дух — это природа, тут и думать нечего. Хорошо бы уставить весь остров большими скульптурами… Жаль, не знаю, боятся люди или нет… Да, огромные такие скульптуры, среди деревьев и скал, а сзади — море. Ты знаешь, я всегда хотел врасти корнями в землю и чувствовать, что корни есть у всего на свете… Жизнь и смерть приходят через корень… В том-то и тайна… А иногда молния ударяет в самый верхний, самый слабый, самый молодой листок… Это несправедливо.

— Да.

Сквозь стекла окна слышен глухой шум снующих людей.

— Странные они, люди, ездят туда-сюда, все больше и больше… Конечно, отпуск, но ведь и сами не знают, куда податься, чем заняться… Чаще всего никуда и не едут. Женщина сильнее мужчины, и в ней больше цельности, меры, она может создать мужчину, вообще человека, а мужчина ничего не создаст, ни мужчины, ни женщины, даже смешно… Какой-то ритм нарушен, а женщина всегда его отыщет, не знаю уж почему… Женщина — как пейзаж, да нет, она пейзаж. А вот мужчина —