СИМОНА ВАЙЛЬ

Культурные герои нашей либеральной и буржуазной цивилизации - антилибералы и антибуржуа. Если это писатели, то они навязчивы, одержимы, бесцеремонны. Убеждают они исключительно силой - даже не тоном личного авторитета или жаром мысли, но духом беспощадных крайностей и в  личности,  и  в  мышлении. Изуверы, кликуши, самоубийцы - вот кто берет на  себя  бремя свидетельствовать об удушающе церемонных временах, в которые мы живем. Все решает тон: трудно верить в  идеи,  изложенные безличным тоном здравого смысла. Бывают эпохи  слишком сложные, слишком оглушенные разноречивостью исторического и интеллектуального опыта, чтобы прислушиваться к голосу здравомыслия. Все здравое  выглядит  тогда  соглашательством, трусостью, враньем. Сознательно мы гоняемся  за  здоровьем,  но верим в единственную реальность -  болезнь.  Правду  в  наше время измеряют ценой окупивших ее  страданий  автора,  а  не стандартами объективности, которым  он  следует  на  словах. Каждая наша истина требует своего мученика.

Все, что оттолкнуло зрелого Гете в  юном  Клейсте, поднесшем свои вещи старшему законодателю  немецкой словесности "с коленопреклоненным сердцем":  хрупкость, надрыв, надлом, беспрестанные поблажки собственным страданиям, которыми были начинены клейстовские драмы и рассказы, - это  как  раз  то, что мы теперь ценим выше всего. И потому Клейст сегодня волнует, а Гете вызывает, по большей части, школьную cкуку. Такие писатели, как Кьеркегор, Ницше, Достоевский, Кафка, Бодлер, Рембо, Жене - и Симона Вайль - не были бы для нас авторитетами, не будь они больны. Болезнь обосновывает каждое их слово, заряжает его убедительностью. Может быть, некоторым эпохам нужна не истина,  а  более глубокое чувство реальности, расширение области воображаемого. Я, со своей стороны, уверена, что здравый взгляд  на мир - взгляд истинный. Но всегда ли человек ищет  именно  этого, истины? Потребность в истине - как и в отдыхе - не круглосуточная. К отклонению от истины можно относиться с неменьшим доверием, оно может даже полнее отвечать  потребностям духа, который непостоянен. Да, истина это равновесие,  но противоположность истины - метания - это вовсе не обязательно ложь.

Я не собираюсь бороться с общим поветрием. Я просто хочу вывести на свет движущую силу, скрытую за нынешним пристрастием к крайностям в искусстве и в мысли. Все,  что нужно, это не кривить душой и признаться самим себе, почему  мы читаем и чтим таких авторов, как Симона Вайль. Не думаю, чтобы горстка в несколько десятков тысяч человек, завоеванных посмертной публикацией книг и статей писательницы, на самом деле разделяла ее идеи. Да это и не  нужно  -  разделять мучительную и неистощимую страсть Симоны  Вайль  к  католической церкви, принимать ее гностическую  теологию  богоотсутствия, усваивать идеалы презрения к плоти, либо соревноваться с ней в отталкивающей ненависти к римской цивилизации или  к евреям. Ровно то же самое - с Кьеркегором и  Ницше:  большинство их современных поклонников не в силах исповедовать и  не исповедуют их идей. К писателям такого уязвляющего своеобразия нас привлекает авторитет личности, нешуточность взятой задачи, безоглядная готовность пожертвовать собой ради своей истины и лишь отчасти - их так называемые "взгляды".  Как погрязший в пороках Алкивиад, не имея ни сил,  ни  воли переменить жизнь, все-таки - перевернутый, обогащенный, светящийся любовью - шел за Сократом, так восприимчивый сегодняшний читатель воздает дань уважения тому уровню  духовной реальности, до которого не дотягивается и дотянуться не сможет.

Жизнь одних - образец, других - нет. Но и  среди образцовых жизней одним хочется подражать, а на другие смотришь с отстраненностью, жалостью  и  восхищением.  Коротко  говоря, есть герои, а есть святые (если понимать последнее  слово  в смысле не религиозном, а эстетическом). И вот такой  - столь же абсурдной в перехлестах и масштабе самокалечения,  как  у Клейста или у Кьеркегора, - была жизнь Симоны Вайль. Я думаю о фанатическом аскетизме ее жизни, ее отказе от  радостей  и счастья, о высоких и смешных политических выходках, изощренном самоуничижении, неустанной погоне за бедой, вспоминаю ее бездомье, ее физическую нескладность,  мигрени,  туберкулез. Никто из любящих жизнь не захочет подражать  ее мученической обреченности и не пожелает этого ни детям,  ни  близким.  Но все, кто ценит нешуточность не меньше жизни,  перевернуты  и воспитаны ее примером. Воздавая подобным  жизням  уважением, мы признаем, что в мире есть тайна, а тайна это как  раз то, что непреложное обладание истиной, объективной истиной, напрочь отрицает. В этом смысле всякая истина  поверхностна,  а иное (хотя далеко не каждое) отклонение от истины, иное (хотя далеко не каждое) помешательство, иной  (хотя  далеко  не каждый) отказ от жизни несут в себе истину, возвращают здравомыслие и приумножают жизнь.

(1963)

"ДУМАТЬ НАПЕРЕКОР СЕБЕ": РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЧОРАНЕ

Какой прок переходить от одного неудобного

положения к другому, всегда ища смысла там

же, где потерял?

Сэмюэл Беккет

Во всяком  месте  и времени  можно  найти

абсолютное ничто - ничто как возможность.

Джон Кейдж

Любое интеллектуальное,  художественное  или  моральное событие нашего времени попадает в  заблаговременно распахнутые объятия разума с его так называемым  историзмом.  Каждое твое слово, каждое действие могут либо расценить  как необходимое промежуточное "звено", либо - спустимся этажом ниже -  преуменьшить до простой "моды". Человеческий ум обзавелся в наши дни, можно сказать, второй природой - такой точкой зрения  на собственные находки, которая неминуемо сводит их достоинства и заявки на истинность к нулю. Более чем за сто лет  эта историзирующая точка зрения срослась с нашими способностями вообще что бы то ни было  понимать.  Вчера, вероятно, всего лишь малозаметный тик разума, сегодня  это всеохватывающий и неподконтрольный образ  мысли  - мысли, посредством которой человек неустанно защищает себя. Мы понимаем что-то, лишь расположив его  в  тысячу  раз промеренном временном континууме. Существовать теперь значит  хоть на минуту сверкнуть в неудержимо  бегущем  потоке  прошлого, настоящего и будущего. Но и самые яркие  события  рано  или поздно блекнут. Каждое отдельное произведение - в  конце концов, лишь часть наследия; подробности жизни - не более чем звенья жизненной истории;  жизненная  история  индивида  получает  смысл только на фоне истории общества, его экономики и культуры, а жизнь общества сводится к сумме "всего,