Венецию снова попасть,

А в Помпею уж лучше не надо –

Потому, что в руинах не стать молодым

Потому, что в рябинах есть привкус беды,

Потому что глухие тяжёлые льды

Обрекают моря на молчанье,

Потому что – на месте отечества – дым.

И, наверное, это – прощанье…

ВАРИАЦИИ

1.

Видно, все мы у Господа Бога

Корабли, ушедшие в море,

Где не вычерчена дорога

И голос не тонет в хоре,

Корабли, плывущие вольно

От той весёлой земли,

Где средиземные волны

Гекзаметры изобрели.

Эти ритмы

                 всё чего-то требуют,

Катят, катят к жилищам богов

Курчавые белые гребни

Долгих ударных слогов.

А волнам и ритмично и вольно

Мимо зелёной земли...

Только зачем вы, волны,

Одиссею изобрели?

И так уж немыслимо много

Дурацких и грустных историй...

Все мы у Господа Бога

Корабли, ушедшие в море.

2.

А может, правда, что где-то

Есть ещё догреческий Крит,

Там, на середине света,

Где море всегда искрит,

Где можно, начав с эпилога

Дойти до истока истории...

Видно, все мы у Господа Бога

Корабли, ушедшие в море...

* * *

Гвозди бы делать из этих людей...

Н. Тихонов.

Это колокола там звонят. И молчит телефон.

И внутри – тишина. Где же он расползается, звон?

Никуда не выводит последняя дверь,

                                   сколько ни открывай,

И слетит с панталыку и с рельс,

                    не успев заблудиться, трамвай.

Глянь с моста –

Корабли тяжелы и бессильны

             в пустых лабиринтах портов,

И неспешная ржавь изгрызает железо бортов.

Нет ни дыма, ни паруса на горизонте...

Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек

Эти остовы древних судов деревянных,

                                       И лучше не троньте

Проржавевший насквозь металлический век:

Старых бимсов и килей дерево благородно –

Ничего с ним не сделали море, время, река...

Только наша железность стареет, ржавеет уродливо,

Словно тех, пятистопных изъеденная строка...

Это колокол, а не трамвай прорывает твой сон,

И молчаньем презрительным платит тебе телефон.

ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ

В дюнах Вандеи я как-то нашел бутылку

из-под местного вина с датой 1792 год.

Август 1792

Стол на песке у океана.

Закат зализывает раны,

Ночь надевает домино...

Маркиза, разве Вам не странно –

Стол на песке у океана,

И кони фыркают на пьяных,

А за спиной совсем темно?

(Изнанка устрицы бела,

Как перламутровые скалы,

Как недопитые бокалы

На хрусткой белизне стола.)

Тут все пьяны.

Я – не колдун,

Не ведьма – Вы...

Мы ж с Вами... Вот мы!

Светает устричная отмель

За титьками песчаных дюн.

Маркиза, встаньте с барабана:

Супруг Ваш дрыхнет, как бревно.

Маркиза, Вам ведь всё равно...

А после выпьем за шуана

То, распоследнее вино.

Август 1992

Вандеи белое вино.

Песчаный берег океана.

Умолкшим эхом барабана

Тут время отягощено.

Тут – в травы на спину свалиться,

Вглядеться в облачные лица

Сквозь эти чёрные кусты...

На рукавах летящих тучек

Мелькают белые кресты,

И – лилий всех белей и лучше –

Бегущих лошадей хвосты.

Вандеи белое вино.

Прибой. Копыта. Ветер. Скалы.

(бутылка – как веретено

судьбы...)

     Даль. Дым. Колокола.

И – недопитые бокалы

На хрусткой белизне стола.

Тут все смешались, всё смешалось:

Вандеи белые кресты

Струят пронзительную жалость.

И пусть мундиры, сёдла, рвань,

Герои, нищие, злодеи,

Знамен и кринолинов ткань,

Трехцветки, лилии,

                  путь в Бретань,

Любовь и пудреная пьянь

Смешались на песках Вандеи –

Сквозь два столетья не видны

В траве зелёные бутылки,

Но черных водорослей ухмылки

По берегу развезены.

Роса и кровь давным-давно

Ушли в песок... Одно осталось –

Пронзительное, словно жалость,

Вандеи белое вино.

ФЛОРЕНЦИЯ

Развалясь, задыхаясь, старея,

День лежит у холмов на плечах.

Возвышается Синьория

Как пожарная каланча.

Тяжелы её флагов полотна,

Высока сетка окон пчелиных,

Зноем дышит ирис болотный

Над чернейшей бронзой Челлини.

У времен – своя картотека,

У истории – свои качели.

Черный привкус ХХ века

У иронии Макиавелли...

В пыльный полдень гляди с Понто Веккио

Как ползут желтоватые воды.

Одиночество человека

Есть последняя степень свободы.

Разморённый скукой и ленью,

Просиди хоть весь день на ступенях

В переулке у дома Данте –

Не дождёшься его возвращенья...

День уйдёт. Будет вечер длинный.

Окружат тебя жаром стены.

Резкий бег облаков старинных,

Перепутав лунные тени,

Превратит дома в гобелены,

Бесконечно сменяя картины...

Почему же ты сел на ступени

В переулке у дома Данте?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У Челлини – чеканке учиться,

У Макиавелли – как издеваться,

А у этого флорентийца

Научиться не возвращаться...

* * *

Не на краю света,

Так на краю века

Как, перейдя Лету,

Войти в с в о ю реку?

Войти в неё дважды,

Порвав судьбы петли?

Да разве так важно,

Теченье есть, нет ли?

Коцит ли то, Стикс ли –

Различий тут нету:

Чуть ли не все стихли,

Не перейдя Лету.

И кто кому снится –

Кого ты тут встретишь

На берегу Стикса?

Одних, других, третьих...

Пенсионер важный,

Харон сосёт водку,

И напрокат даже

Тебе не даст лодку.

А вброд рискнуть – кануть.

Жди, соловей, лета,

Пока Сизиф камнем

Не запрудит Лету,

Внеся свою лепту,

Входя в свою реку –

И на краю света,

И на краю века.

* * *

На развалинах Вавилона

Бородатые львы остались.

За спиною льва – не колонна –

Указующий в небо палец –

Беспричинно и беспардонно

Он опять начинает гаммы

А на небе – тёмные ямы –

Серых туч лохматые лона...

И под гаммы танцуют устало,

Разыгравшиеся старухи,

На шершавой бумаге журналов

Откормив клыкастые слухи

Для своих лысогорских балов.

В жирных пятнах любая страница

Осыпающихся кварталов,

Но пока позолота им снится,

Завернулись в обрывки журналов

И слова и чёрствая пицца,

И танцующие непристойно

Серых туч лохматые лона...

Бородатые львы спокойны

На развалинах Вавилона.