основе многих этих произведений лежит новая, созданная автором, мифология, которая, как известно, отражает наиболее скрытые архетипы реальности.

Одновременно в творчестве Натальи Макеевой наглядно проявлено весьма жёсткое изображение так называемой повседневной жизни со всеми её дикими противоречиями, характерными для нашего времени. И это удивительное сочетание такого рода полубезумной «повседневности» и вторгающейся в неё метафизической сферы и создаёт незабываемый колорит её мистических и сюрреальных панорам и сцен.

Стиль Макеевой порой кажется манифестацией её сновидческих озарений, где принципы и структура сновидений диктуют законы яви, но между тем у писателя всё выверено с точки зрения движения мысли и подтекста. Потому вовсе не странно, что эти пронзительные шедевры наполнены необычными, даже пугающими образами. Здесь мы видим «загробную живость» «доисторических ангелов» («Вечная куколка»), отрезанную голову девушки — голову, в которой сразу же возникли и потекли иные сны — «о невозможном» («С добрым утром»)… Возникает лицо убитой женщины, ставшее вдруг «до безумия спокойным» («Жалость»). И наконец — трогательный образ Лены из рассказа «Сверхчеловечиха», которая актом соития со своим партнёром хочет вырвать его из когтей Смерти. Все эти парадоксальные картинки выполняют свою роль — роль «кирпичиков» в суровом огненном здании метафизического реализма.

Рассказ «Уют», например, — это в высшей степени концентрированное (как всегда у Макеевой) повествование о человеке, который бредит о безопасном, онтологическом покое и уюте, который бы оградил его от визжащего хаоса современной жизни. И что он находит, пытаясь создать метафизический уют в своей комнате? Неожиданно, ослепительно яркие, таинственно красивые цветы на его столе скрывают за собой бездну, провал в неизвестное, который превращает героя сначала в «тревожный бублик» (т. е. истерический комок бытия — такие парадоксальные образы характерны для творчества Макеевой), а потом эта бездна втягивает в себя искателя вечного уюта. Хаос почти всегда побеждает порядок — в конечном счете. Действительно «покой нам только снится» (Блок) — как снится он герою «Уюта».

Рассказ «Мамино горе» довольно реалистичен, в обычном смысле этого слова (тут есть поглощённая заботами мама, и «серьёзный» отец, и дочка, и сумасшедший дом — одним словом, всё как в «жизни», как полагается). Но одно лишь обстоятельство всё меняет — вторжение неведомого выражается здесь сначала в том, что новорожденная дочка вдруг «заскулила по-собачьи», а дальше пошла уже цепь превращений, до тех пор, пока «дочка» не «пришла в себя».

В основе рассказа «Хохот» — глубинный мир, глобальная концепция о возвращении вещей и всех существ в своё первоначало, в «солнышко» (видна некоторая связь со старообрядческими представлениями). Антагонистами «солнышка» являются отпавшие существа, смех которых вызывает ассоциацию с хохотом трупов (весьма точный и страшный символизм — кстати, достаточно актуальный). Мифологизм у Макеевой имеет прямое отношение к «подтексту», к основам современной реальности и жизни, где бы эта жизнь ни протекала.

Можно с полным правом сказать, что произведения Макеевой не имеют сколько-нибудь приближенных к ним аналогов в современной русской литературе. В конце концов, Макеева пишет, выражаясь её языком, именно «о невозможном», о том, что находится на краю бездны.

Совсем другой вид метафизического реализма представлен блестящими рассказами Николая Григорьева. На первый взгляд они незатейливы, внешняя обстановка их обыденна, жестко реалистична в обычном смысле этого слова. Однако сквозь прозрачность этих произведений явно проскальзывает подтекст, нередко сюрреальный. Но главный центр рассказов — это некий глубинный, неожиданный «срыв», внезапное обнаружение пропасти, тайны, которая содержит, тем не менее, очевидную философскую или метафизическую подкладку.

Типичен в этом отношении рассказ «Сторож лестничного пролета». Символизм лестницы, ведущей в глубь земли, а фактически в «никуда», во Мрак, откуда не возвращаются, в пропасть без дна, явно многосторонен и содержит разные уровни понимания. С одной стороны, такой символизм довольно актуален в наш век катастроф и разрушений. С другой, Пропасть, в которую тянет героев Николая Григорьева, может выражать ту Черную дыру (во Вселенной или в жизни самих людей), однажды провалившись в которую, человек не возвращается в «нормальный» мир. Таким образом, у Григорьева мы видим некое сцепление, связь между потоком обыденной жизни и провалом — или в метафизическую бездну, или просто в сюрреальную сказочность.

Рассказы Елизаветы Новиковой — в ином ключе, но представляют собой именно этот вид метафизического реализма, где скрытое, тайное, неведомое жестко врывается в повседневную жизнь. Как и у Григорьева, в рассказах Новиковой также присутствует движение неведомого, непредсказуемого. «Соколов умер во сне…» — так заканчивается один из ее рассказов. Но «сон» здесь неотличим от «реальности», а реальность от сна.

Совсем иное мы видим у Сергея Рябова. Один из его рассказов — «Записки последнего человека» — не что иное, как уникальная (и весьма удачная) попытка изобразить конец света на уровне повседневной жизни. Герой рассказа, конечно, зомбирован — так же, впрочем, как зомбированы и те, кто его зомбирует… От человека остался только номер. Но и он неизбежно исчезнет в стихии видоизменения всей земли. Рассказ написан красочно, но без всякой истерии, как будто Апокалипсис — обычное, рядовое даже, явление…

Рассказ «Дети Сливового Дерева» Натальи Силкан-Буттхоф погружает нас в весьма необычный мир. С одной стороны, это народно-языческий мир сказки. Но в таких легендах обычно доминирует довольно ясное, рациональное миропонимание и соответствующие мораль и выводы. В канве же этого рассказа мир спутан, крайне хаотичен, иррационален и потусторонен логике. Автору удалось внести в свое повествование сумрачность современного психологического сдвига, где всё неясно, смешано и невообразимо. В этом отношении «Дети Сливового Дерева» — уникальный рассказ, где языческое и одновременно чисто субъективное, сдвинутое сознание, творящее произвольные странные миры, слились воедино. Я уже не говорю об удивительной образности языка, поражающем метафоризме мифотворчества, возрождающих лучшие образцы такого рода старинных легенд.

В том же ключе написана и совместная пьеса Дмитрия и Натальи Силкан «Дичь». С тем только отличием, что в пьесу внесен мощный, хотя и спорный, чисто философский подтекст. Кроме того, в пьесе, особенно в начале,