Гуряев, — но я хочу выяснить. Он, значит, биолог?

— По-моему, он ветеринар, — заметил архитектор Некушаев. — Определенно, ветеринар.

— А я думаю, что он зоолог, — вмешался в разговор художник Комаринов.

— Кажется, он врач-психиатр, — заявила Зоя Львовна, — кошки для него — только материал. Мне объясняли, что он на кошках изучает, кажется, психологию человека. У него своя теория. Вы понимаете? У других, например, конек — лошадь, обезьяна. А его конек — кошка.

Спор угас.

— Мне все это кажется странным, — подвел итог рассудительный Гуряев. — Впрочем, возможно, что знаменитый Кабиносов действительно срывает покровы с тайны тайн природы. Знаете что, давайте попросим Кабиносова прочитать нам небольшую лекцию о своих работах.

Все согласились, что это будет очень хорошо и интересно. Гуряев принял на себя организационные хлопоты.

Утром он поговорил с Кабиносовым. Знаменитость поморщилась, поломалась, но потом согласилась. Лекция должна была состояться после ужина в голубой гостиной.

К ужину Кабиносов не вышел.

— Готовится к лекции, — решили отдыхающие.

Поужинав, перешли в голубую гостиную и стали

ждать знаменитого лектора.

Прошло сорок минут. Кабиносова не было.

Прошел час. Кабиносов не появлялся.

Гуряев не выдержал и пошел наверх в роскошную седьмую комнату.

— Товарищ Кабиносов, — сказал он, деликатно постучавшись. — Мы вас ждем с нетерпением.

В ответ послышалось неопределенное мычание.

Гуряев открыл дверь и вошел в комнату.

Знаменитость сидела на полу и лихорадочно упаковывала чемоданы. Великолепная, словно гофрированная борода Кабиносова была растрепана, лысина ярко розовела, напоминая интимный абажур. У научного деятеля был очень расстроенный вид.

— Что с вами, товарищ Кабиносов? — испуганно спросил Гуряев.

— У меня большое личное несчастье, — горестно сказал Кабиносов, запихивая голубые кальсоны в разъятое чемоданное брюхо.

— Что-нибудь с женой? С детьми?

— А! При чем тут жена!

— Может быть… с кисками вашими?

— Да, уж скорее с кисками… Геннадия Ивановича сняли! Как раз накануне рассмотрения сметы по моему институту. Извинитесь там, голубчик, за меня, я сейчас уезжаю.

Лекцию о тайне тайн пришлось заменить западными танцами.

Через декаду, просматривая после завтрака свежие газеты, Гуряев вдруг постучал вилкой о тарелку и сказал:

— Тише, товарищи. Слушайте. Он, оказывается, не биолог, наш знаменитый Кабиносов.

— Я же говорил, что он ветеринар, — торжествуя, заметил Некушаев.

— Нет, не ветеринар!

— Значит, зоолог, — сказал художник Комаринов.

— И не зоолог!

— Я была права: он врач-психиатр, — обрадовалась Зоя Львовна.

— Нет, он не психиатр!

— Боже мой, кто же он?

— Жулик он, вот кто, — с удовольствием сказал Гуряев, — стопроцентный научный арап. И кошки эти его сплошное очковтирательство. Вот здесь все написано. Видите ли, он держался только благодаря своему Геннадию Ивановичу, а этот Геннадий Иванович, оказывается, довольно темная личность. И подумать только, что из-за него меня переселили в пятую комнату!

Все молчали.

Потом Некушаев сказал:

— Меня удивляет вот что: как мог он так долго функционировать, этот Фауст кошачий?

— Очень просто, — заметил Гуряев, — ветеринары ждали, что его разоблачат зоологи. А зоологи надеялись на ветеринаров. Что вы на все это скажете, Зоя Львовна?

— Вы же знаете, что я всегда считала его страшно подозрительным, — сказала Зоя Львовна.

СОСНЫ ШУМЯТ

Лето в этом году было похоже на засидевшегося гостя. Уже поговорили обо всем, допили водку, доели осетрину в томате и надоели друг другу смертельно. Уже хозяйка несколько раз откровенно зевнула, и хозяин не очень кстати сказал, что знаменитый абхазский старик, проживший 153 года, всегда спать ложился в десять часов. А гость все сидит, все смотрит свинцовым взглядом на пустой графинчик и, видимо, вовсе не собирается следовать хорошему примеру славного абхазского Мафусаила.

Так было и с летом. Пересидев все сроки, оно и в сентябре продолжало палить дачные крыши томным июльским жаром. А когда к нему привыкли, — вдруг поднялось и ушло.

И сразу стало немножко грустно. Дунул холодный ветер, понес по широким улицам поселка первые желтые листья. Ворчливо и громко стали шуметь дачные сосны.

Дачники тоже уехали как-то все сразу — одной моторизованной колонной. До будущего лета смолк на уютных спортивных площадках собачий лай волейболистов: аут! аут! По вечерам не голосили патефоны на верандах и в поселке стало пустынно и тихо.

Борзихины — Григорий Иванович и Мария Николаевна, муж и жена, — не уехали вместе со всеми из благословенной Клязьмы; они оставались на даче, потому что московское домоуправление подвергло их городскую квартиру затяжному ремонту.

Поздним вечером Борзихины — оба в пальто с поднятыми воротниками — сидели у себя на веранде и ужинали. Вместе с ними ужинал Кока Ленский, начинающий фоторепортер, молодой человек с решительным подбородком, непобедимый волейболист. Он был привезен из Москвы Борзихиным по настоянию Марии Николаевны, чтобы было не так страшно ночевать одним на опустевшей даче.

— Вот так и дрейфуем здесь, как папанинцы, — сказал Борзихин, наливая фоторепортеру водки. — Во всем квартале мы, кажется, одни остались. Выпейте еще рюмочку, Кока.

Кока лихо выпил водку и закусил холодной котлетой.

— Как жутко шумят сосны! — сказала Мария Николаевна и зябко передернула плечами.

— Осень! — определил наблюдательный фоторепортер. — Осенью сосны всегда шумят по-осеннему, а летом — по-летнему.

— А зимой — по-зимнему? — серьезно спросил Борзихин.

— Зимой — по-зимнему.

— А весной — по-весеннему?

— А весной — по-весеннему.

— Жутко, жутко здесь сейчас, — повторила Мария Николаевна и вдруг тонко взвизгнула.

— Ай, кто это?

Борзихин уронил на пол вилку и тихо выругался:

— Черт, что там такое?

— Фу, как я испугалась! — сказала Мария Николаевна и, слабо улыбаясь, положила руку на сердце. — Протянула сейчас ноги — и вдруг уперлась под столом во что-то живое и теплое. У меня все так и оборвалось!

С этими соснами я совсем забыла про Боба. Боб, иди сюда, негодник.

Из-под стола нехотя вылез ирландский сеттер Боб и, зевнув, положил рыжую голову на колени хозяйки. Мария Николаевна сердито шлепнула Боба по курчавому заду:

— Вот тебе! Чтобы не пугал! Марш в угол!

Обиженный Боб вздохнул и, уйдя в угол, стал громко чесаться.

— Одного моего приятеля тоже напугала собака, — сказал Кока, — так он вдруг стал икать. Икал три дня.