Карен Джой Фаулер Ледяной город

Майку Берку, математику, кулинару, учителю, путешественнику, брату

Пожалуй, это правильно, что я живу с теми, кого убила.

А. Б. Эрли, интервью журналу «Мисс мэгэзин», июнь 1983

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

(1)

Мисс Тайм сидела, уронив голову на стол, ноги ее касались пола. Шея и спина мисс Тайм не гнулись; впрочем, она вообще плохо гнулась — с этим ничего нельзя было поделать. Занавески на кухне были раздернуты. На буфете стояли два стакана, один пустой, другой полупустой, а позади них — бутылка красного вина. Пробка от нее валялась в раковине.

Из упавшей к ногам мисс Тайм крохотной сумочки на пол высыпались помада, ключи и очки. На скатерти было что-то написано то ли неяркими красными чернилами, то ли вином — похоже, телефонный номер, из тех времен, когда номера начинались с букв, обозначающих районную телефонную станцию. Четко читались D, А, то есть Дэвенпорт, 7, 3, а потом — то ли 5, то ли 2. Дальше цифры расплывались до полной неразборчивости.

Сумочка была размером с таблетку аспирина, помада — с рисовое зернышко, а кухонный пол — с лист машинописной бумаги. Убитая бедняжка мисс Тайм была ростом три дюйма. Все вместе помещалось на прикроватном столике под лампой и оказывалось первым, что видела Рима при пробуждении, и последним, что она видела, укладываясь спать.

— Завтра велю Тильде все убрать, — сказала Аддисон. — Зачем тебе такое в спальне? Я-то привыкла и даже не думаю, как смотрят на это другие.

Рима, разумеется, уже знала о кукольных домиках — они были знамениты не меньше самой Аддисон. Именно так Аддисон придумывала свои детективные сюжеты: берясь за очередную книгу, она первые несколько месяцев посвящала воспроизводству в мельчайших подробностях сцены убийства — крошечные улики, пятнышки запекшейся крови. «Если со ценой убийства все в порядке, — сказала она однажды в интервью „Мисс мэгэзин“^[1] („А. Б. Эрли мыслит мелкими деталями“; это интервью Рима много лет хранила в ящике письменного стола и часто перечитывала), — то остальное, в общем-то, пишется само».

К интервью прилагалась фотография: Аддисон трудится над столовым ножом размером с булавку. С тех пор она постарела, но не слишком сильно. Для своих шестидесяти с лишним Аддисон выглядела очень худой — правда, она вечно была такой, вся из костей и острых углов. Вешалка, да и только. Глубоко посаженные глаза, зубы, как у Элеоноры Рузвельт.

— Первый кукольный дом появился у меня, когда мне было четыре года, — объясняла она в интервью «Эллери Квин»^[2] в октябре 1985-го, а потом еще много раз. — А несколько лет спустя в нем поселились мистер и миссис Браун. Я возненавидела их с первой же секунды. Я любила игрушечную мебель, а от игрушечных людей у меня мурашки бежали по коже. Я не хотела видеть в доме никого. Это был мой дом. Или, может быть, дом фей, но их не видно, просто утром вы наливаете молоко в чашечки-наперстки, а вечером чашки пусты. Поэтому я взяла аптечную резинку и повесила мистера Брауна на перилах лестницы. Мама всегда говорила, что для нее это был первый ключик к пониманию моего характера. «У него же было имя!» — повторяла она. Получается, если бы я не знала его имени, все выглядело бы безобидно. Но мистер Браун был такой противный! И эту жуткую шляпу с него никто не мог снять.

Каждая книга А. Б. Эрли начиналась с убийства. И эта тоже. Пластмассовая голова мисс Тайм покоилась на столе в кухне, стоявшей на ночном столике в гостевой комнате старого викторианского дома, который венчал собой утес на морском берегу в Санта-Крус, Калифорния.

Дом назывался «Гнездо». Когда Аддисон купила его, это была мини-гостиница с совершенно другим именем, а до того здесь коротали свой век женщины, пережившие Команду Доннера.^[3] Риме было пять, когда она услышала, как отец сказал об этом матери, и несколько месяцев она мучительно размышляла: что же это за смертельная команда такая была? «Бей», наверное. Как соберутся, так подерутся. С тех пор она стала бояться сборищ. Даже деньрожденских.

Рима впервые заснула в «Гнезде» еще до того, как разглядела его. Она приехала поздно, а по огайскому времени — еще позже. Взглянув на Риму, Аддисон сразу же отвела ее в гостевую комнату и объяснила, что она может жить здесь, сколько пожелает: в конце концов, Рима была ее крестницей. Это было очень в духе Аддисон. Крестница, да, конечно, но знали они друг друга плохо и могли друг другу не понравиться — с немалой степенью вероятности. Рима чувствовала, что Аддисон старается устроить ей радушный прием и что ключевое слово здесь — «старается».

Гостевая комната располагалась на третьем этаже и выглядела роскошно: стены цвета слоновой кости, отделанные внизу сизыми панелями, темные скошенные потолки, камин, собственная ванная, одеяла, пахнущие кедром, и свечи, пахнущие яблоком. В гостиничные времена люди платили двести пятьдесят долларов за то, чтобы переночевать здесь. Тогда на ночном столике еще не было трупов.

Рима привезла с собой всего два чемодана, но слишком устала и поэтому отложила распаковывание до утра. И все равно заснула она далеко не сразу — видимо, из-за мисс Тайм.

А может, из-за Беркли и Стэнфорда, двух длинношерстных миниатюрных такс. «Они тебя еще не знают, — заметила Аддисон, — запирай дверь на крючок». Собаки поэтому провели ночь в вестибюле, возясь, ворча, стуча лапами по деревянному полу и то и дело толкая всем своим маленьким тельцем дверь гостевой — проверяя, все ли еще та заперта на крючок.

Или, может, из-за потревоженной обращением к ней тени Риминого отца. «Ты знаешь, как я была к нему привязана», — сказала Аддисон. Рима знала, отец всегда говорил то же самое. Правда, мама утверждала обычно, что Аддисон демонстрирует эту привязанность очень странным способом.

Рима где-то слышала или читала, что если умирает дорогой для тебя человек, он возвращается во сне, чтобы попрощаться. Она все ждала, когда ей явится во сне мать, умершая пятнадцать лет назад (аневризма). Ее младший брат Оливер погиб четыре года назад (автокатастрофа). Вероятно, отец (лейкемия) застрял в этой очереди.

Ступеньки скрипели. Ставни на окнах скрежетали при всяком порыве ветра. Часы на лестничной площадке били каждые полчаса. Трр, трр — царапались собаки. Подушка была слишком толстой, и лежать приходилось на самом ее краешке. У Римы ныла шея от жутко неудобного самолетного кресла и щемило в груди от всего остального. Был еще один назойливый