распределительных норм, характерных для советского общества 20–30-х гг.

Книга написана на региональном материале, и в качестве объекта изучения избрана повседневная жизнь Ленинграда 20–30-х гг. Сделано это, по меньшей мере, по трем соображениям. Во-первых, город на Неве в определенной степени представляет собой отклоняющееся явление культурологического свойства. Петербург по стилю своей повседневной жизни никогда не был традиционно российским городом. Как некий девиант, он выступает и в послереволюционный период, что объясняется его бывшим столичным положением. Кроме того, в петербурговедении существует очень устойчивое утверждение о вечной амбивалентности, двойственности социокультурной природы города на Неве. Она выражается в традиционно признаваемых дихотомиях: сосуществования города пышного и города бедного, элементов Запада и Востока, духа возмущения и духа растления, человечности и бесчеловечности, жизни и смерти, культуры и промышленности. Еще одна дихотомия — «норма — аномалия» в условиях Петрограда — Ленинграда может выглядеть особенно ярко. Во-вторых, работа с конкретно-региональным материалом позволяет обеспечить возможное и достаточное фундирование выводов. В книге использованы материалы, извлеченные из фондов бывшего Ленинградского Партийного архива, ныне Центрального Государственного архива историко-политических документов (ЦГА ИПД), Центрального Государственного архива Санкт-Петербурга (ЦГА СПб), Центрального Государственного архива научно-технической документации (ЦГА НТД), документального фонда Музея С. М. Кирова, Архива жилищного управления администрации Петроградского района. В-третьих, несмотря на продекларированное желание исследовать явление «нормы» и «аномалии» в советской ментальности, автор не может уйти от соблазна описать реалии повседневной жизни Петрограда — Ленинграда между двумя мировыми войнами. Этот период еще недостаточно изучен в традиционном петербурговедении, в котором сегодня преобладает архитектурно-искусствоведческий взгляд на историю города на Неве. Однако этот исследовательский метод не универсален. Более того, невозможно даже частичное воссоздание характеристик городской среды 20–30-х гг. Это, помимо прочего, связано с трудностями реконструкции пространственно-предметного контекста городской жизни в рассматриваемый период. 30-е гг. отразились на внешнем облике Петербурга, чего совершенно невозможно сказать об эпохе НЭПа. Яркие приметы городской культуры того времени почти полностью уничтожены. Их визуальный образ сохранился, правда, в фотографиях, живописи, графике, образцах плакатов и реклам. Но сегодня они представляют собой раритеты, чаще всего уникальные экспонаты. В вербальной же форме жизнь Петрограда — Ленинграда эпохи НЭПа прекрасно зафиксирована многочисленными письменными источниками, как опубликованными, так и хранящимися в архивах. И сделать их доступными современным петербуржцам не сложно для историка-профессионала.

Исследование норм и аномалий повседневной жизни Ленинграда 20–30-х гг., таким образом, позволит не только взглянуть с еще одной, нетрадиционной, точки зрения на социокультурные процессы, развивавшиеся в советском обществе в это время. В книге предпринята попытка показать и тот особый петербургский дух, стиль поведения, а по сути — петербургскую ментальность, сохраняющуюся несмотря на острые социальные катаклизмы; продемонстрировать неоднозначность процесса превращения бывшей столицы Российской империи в «великий город с провинциальной судьбой», стихийное сопротивление насильственной провинциализации Петербурга.

Глава I Традиционные аномалии и советская специфика

История нового общества, создание которого началось в России после октябрьского переворота 1917 г., традиционно изображалась в советской историографии как успешно развивающийся поступательный процесс. Особенно это касалось переустройства повседневной жизни, семейного уклада, системы домашнего хозяйства, жилища, сферы досуга, — того, что оказывало непосредственное влияние на формирование облика «нового человека». Довольно часто в советской литературе писали о быстром и безвозвратном искоренении так называемых пережитков или родимых пятен капиталистического прошлого: пьянства, преступности, проституции, самоубийств. В связи с этим совершенно непонятным становился, с одной стороны, тот пафос, с которым в советском государстве все же велась перманентная борьба с «пережитками», а с другой — размах их рецидива на современном этапе. В весьма сомнительное положение советские историки попали, как представляется, по двум причинам. Во-первых, сведения о количестве алкоголиков, наркоманов, бандитов, насильников, проституток и т. д. до недавнего времени относились к числу секретных и были практически недоступны. Во-вторых, сказывалась и явная слабость внедрения в процесс исторического познания социальных теорий и, в частности, концепции девиантного поведения. И в теории, и в повседневной практике выделяются так называемые позитивные девиации — политическая активность, экономическая предприимчивость, научная и художественная одаренность — и отрицательные отклонения. Выявление и положительного, и отрицательного качества в этих феноменах осуществляется с помощью установленной нормы. Однако при всей относительности социальных норм, по которым оцениваются отклонения, существуют формы поведения, всегда негативно характеризуемые с позиций общечеловеческих ценностей. Это пьянство, преступность, проституция, суицид.

До середины 80-х гг. существование этих явлений историки объясняли в основном остатками пережитков капитализма в сознании людей. В условиях монополии коммунистической партии и идеи о безусловно прогрессивном развитии советского строя нереальна была даже постановка вопроса о возможности применения теории девиантности. Наличие пьянства, преступности, проституции, суицида в структуре российской повседневности 20–30-х гг. историки в целом никогда не отрицали, понимая абсурдность подобного отрицания. Однако изучение их в историческом аспекте с позиций концепции аномии и ретритизма не велось. Любые отклонения от нормы рассматривались преимущественно с политических позиций. Такой характер, например, носила довольно прогрессивная для своего времени книга Г. Л. Смирнова «Советский человек», где впервые в историко-социальном плане была сделана попытка рассмотреть типы антиобщественной личности. Но не только идеологические шоры не позволяли советским историкам воспользоваться концепциями Э. Дюркгейма, Р. Мертона,