папки.
Из наклоненной банки, похожей на кофейник, полилась кофейного цвета струйка, и в руке у меня оказалась кружка, полная шипящего эля.
– Не надо, мальчик. Дело в том, что у меня с собой ни пенни. Забыл, понимаешь, кошелек дома.
– Это ничего, янки, выпейте за моего папку, он хороший.
– От всего сердца, добрый ты мальчик. Пусть живет вечно.
Он явно удивился моему неожиданному порыву, весело улыбнулся и отошел от меня, предлагая свой кофейник направо и налево и не встречая отказа.
Быть бедным не всегда означает бедность, размышлял я. Можно процветать и без единого пенни. Мальчик в лохмотьях может оказаться щедрым, как король.
Ибо этот некупленный глоток эля удивительным образом взбодрил мою поникшую было душу. Отвага была в этом ячменном солоде, сладчайшая горечь в чудесных семенах хмеля. Да воздаст Господь славному мальчику.
Чем дольше я глядел по сторонам на высокой своей галерее, тем больше мне нравились люди, ее занимавшие. Просторно здесь не было, скорее уж тесно – ведь это самые дешевые места, куда и забираются очень немногие. Она расположена точно над серединой верхнего яруса, и с нее, глядеть ли вдаль или вниз, открывается вид на весь театр, и прямо перед глазами, хотя в сотнях футов, – выдвинутая вперед сцена. Как я стоял тогда в башне, разглядывая заокеанский храм, так стоял и здесь, на топе грот-мачты этого сухопутного корабля.
Ничего предосудительного в этих стенах не допускалось – таков был порядок в этом именно театре. Глядя вокруг невозмутимым взглядом совершенной любви, я сидел безмятежно и любовался тем, что видел вокруг себя и внизу. И довольство мое было еще полнее при мысли, что мистер Макриди, главный исполнитель в этот вечер, – любезнейший господин, сочетающий лучшие стороны светского и христианского обхождения с наивысшим совершенством в своей профессии и поистине не пожалевший трудов, чтоб отшлифовать, возвысить и облагородить ее.
Но вот занавес поднялся и появился кардинал в роскошном облачении. Поразительная вещь – это личное сходство! Он как две капли воды похож на того представительного священнослужителя, которого я видел со своего места на башне, озаренного светляками витражей. И сейчас, сверкая в розовых отблесках раскрашенных стен и сверкающих ярусов, священник-актер тоже как бы озарен готическими эмблемами. Слышишь? Тот же размеренный, учтивый, невозмутимый тон. Видишь? Та же внушительность осанки. Превосходный актер, этот Ришелье.
Он исчез за кулисами. Не иначе как скрылся в артистическом фойе. Появился вновь, в облачении кое-что изменилось. Сон ли мне снится или память воскресила что-то похожее, виденное через проволочную сетку?
Занавес падает. Вскочив на ноги, тысячи покоренных зрителей дают ответы – оглушительно, без сомнения, искренно. От всей души. Ничего похожего на это память мне не предлагает. По искренности ответов этот храм не имеет равных. И достигнуто это всего лишь подражанием жизни? Так что же тогда значит «играть роль»?
Но вот опять слышна музыка, и могучая эта волна выносит меня и всю ублаготворенную, миролюбивую толпу на улицу.
Я вернулся в свою одинокую каморку и мало спал в ту ночь – все думал о Первом Храме и Втором Храме и о том, как, оказавшись чужаком, в чужой стране, я в одном нашел подлинное милосердие, а дома, на родине, был вышвырнут из другого.
1854
1854