Владимир Шаров, кандидат исторических наук ОПРИЧНИНА

В предисловии к «Исследованиям по истории опричнины» С. Б. Веселовский писал: «В нашей историографии нет, кажется, вопроса, который вызывал бы большие разногласия, чем личность царя Ивана Васильевича, его политика и, в частности, его пресловутая опричнина. И замечательно, что по мере прогресса исторической науки разногласия, казалось бы, должны были уменьшиться, но в действительности наблюдается обратное». Более того, взгляды историков на время правления Ивана Грозного бывали столь же противоречивы, как и вся историография. А ведь все новые концепции, выдвигавшиеся на протяжении как XIX, так и XX веков, по большей части не основывались на привлечении новых материалов, а являлись интерпретацией уже введенного в оборот корпуса источников.

Все это невольно наводит на мысль, что главная ценность работ, посвященных Ивану Грозному, лежит не в сфере истории России XVI века, а в непроизвольной автохарактеристике самой русской историографии. Эпоха правления Сталина — время безудержной апологии Ивану IV. Хрущевская либерализация сделала возможной публикацию (в 1963 году) написанной за двадцать лет до того работы С. Веселовского «Исследования по истории опричнины» — оценку правления Ивана Грозного как одной из величайших катастроф в истории России. Частичная реабилитация Сталина и сталинизма при Брежневе привела к куда более «взвешенной» трактовке как самой опричнины, так и всего времени царствования Ивана IV: политика Грозного (в частности репрессии, которые он обрушил на знать) была разумной и необходимой.

Советская историография довольно часто предъявляет Грозному обвинение в отсутствии логики и смысла проводимых репрессий. Мне представляется, что обвинение это основано по большей части на недоразумении. Дело в том, что антибоярская направленность царской политики была приписана Грозному самими историками «из общих соображений» (такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом виноваты не они, а Грозный.

Оказалось как-то забытым, что в грамоте, доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что «гнев свой» он «положил» «на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на околничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей».

Так что те, кто в наибольшей степени вызывал гнев Грозного в период, непосредственно предшествовавший опричнине, те как раз от нее и наиболее пострадали. Это обстоятельство, на мой взгляд, достаточно убедительно опровергает тезис об отсутствии логики в действиях Грозного и, следовательно, позволяет вновь поставить вопрос: чего же хотел и чего добивался Грозный, вводя опричнину? И ответ на этот вопрос, думается, следует искать не в результатах опричнины, а в тех обстоятельствах, которые предшествовали ее учреждению.

Из вышеприведенной цитаты грамоты Грозного достаточно ясно: Ивана IV решительно не устраивал весь комплекс отношений, сложившихся между ним и теми, с кем он принужден был делить ответственность за судьбу России. В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской властью правившими Россией?

По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной власти, а с другой — меняющийся куда более" медленно и вполне консервативный по своей природе взгляд на верховную власть, свойственный как церкви, так и всему служилому сословию.

Здесь следует остановиться на природе верховной власти в России XV–XVI веков, на том, как она функционировала и как воспринималась служилым сословием.

Начиная с правления Василия Темного (1415–1462), великие князья Московские все чаще именуются в дошедших до нас источниках царями. Это связано прежде всего с падением Константинополя (1453) и быстрым формированием взгляда на Московское царство как на естественного наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547 году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается сакрализация носителя верховной власти, что означает «не просто уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как сверхъестественное существо»1. Введение— начиная с Ивана IV — в церемониал поставления на царство наряду с коронацией миропомазания уподобляет царя Христу (греческое xpi&coc, — «помазанник»).

О Москве как наследнице Византии надо сказать подробнее. Давно было подмечено, что «миссия» Москвы, по представлениям ее идеологов, была гораздо шире той роли, на которую претендовала Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с Византией наследницей первого, античного Рима (происхождение великих князей Московских от племянника императора Августа — Пруса в «Сказании о князьях Владимирских»), а главное — ветхозаветного Израиля (Москва — второй Иерусалим, русское царство — новый Израиль).

Известно также, — в частности см. работу Н. И. Ефимова «Русь — новый Израиль» (Казань, 1912), — что убеждение в богоизбранности Руси сформировалось еще до падения Константинополя. Уже в первой половине XV века русские книжники не сомневались, что русский народ, как единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден Богу, дорог ему, и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа Божия. Надо сказать, что Бог на Руси мыслился «не христианским Богом в строгом смысле слова, Богом любви и всепрощения, а ветхозаветным Богом гнева, грозным мздовоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ, все государство за прегрешения вольные и невольные…» (Н. И. Ефимов).

Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же автором было показано, что «вообще каждый популярный, привлекавший симпатии своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или непопулярный, отталкивавший своей «гордостью» и «высоко-умьем» («высокомысльством») князь или царь приравнивался старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным фигурам библейской истории и только уже