чем его собственные, и он был потрясен, когда Палата лордов утвердила первоначальные приговоры друга, и они, таким образом, снова пошли голова в голову. В других отношениях его жизнь стала, конечно, гораздо спокойнее, чем до сих пор, и он строго следил за здоровьем, чтобы не сдать раньше времени и не уйти в личную жизнь; он упорно отклонял все попытки родных и друзей втянуть его в какие-либо развлечения, сверх неизбежных званых обедов, игры в гольф и еще более углубленного изучения законов, которыми он должен в совершенстве овладеть к тому времени, когда станет лордом-канцлером. Он никак не мог решить, радоваться ему или жалеть, что его друг Z не ограничил своей жизни таким же узким кругом интересов.

К этому времени он стал настолько умеренным в своих политических взглядах, что ни одна партия не могла бы решить, к которой из них он принадлежит. Это был период полной неопределенности, когда никто не взялся бы предсказать, в чьих руках окажется власть, скажем, лет через пять-десять, но он инстинктивно понимал, что надо смотреть вперед. А у человека умеренных взглядов всегда больше шансов на постоянное и неуклонное продвижение; поэтому теперь, когда незачем было активно заниматься политикой, он стал умеренным. Вечным источником беспокойства была позиция его друга Z, превратившегося в такую темную лошадку, что никто не мог бы разобраться в его политических убеждениях; иные даже утверждали, что у бедняги их вовсе нет.

Он не пробыл на посту судьи и четырех лет, как эпидемия инфлуэнцы унесла в могилу трех судей его величества, а четвертого довела до умопомешательства; так почти незаметно он оказался вместе со своим другом Z в Апелляционном суде. Теперь, когда он ежедневно виделся с этим человеком, он смог поближе его узнать, и с удовлетворением заметил, - что хоть тот был крепче его, но зато явно обладал холерическим темпераментом и слишком мало следил за своим здоровьем. Он тут же удвоил заботу о собственном здоровье: бросил пить, курить и отказался от всех радостей жизни, ему еще доступных. Три года просидели они бок о бок, почти механически вынося противоположные приговоры. И вот в одно прекрасное утро распоряжением премьер-министра его друг был назначен Верховным судьей, а он сам всего лишь хранителем судебного архива. Это был большой удар. После недельного недомогания он, однако, снова стиснул зубы и решил продолжать борьбу: как-никак его друг еще не лорд-канцлер! Прошло еще два года; за это время он поневоле расшатывал свое здоровье, постоянно посещая званые обеды в высших светских и политических кругах и вынося каждый день все более суровые и долгосрочные приговоры. Его жена и дети, которые иногда еще допускались к нему, с тревогой за ним наблюдали.

Однажды утром они застали его шагающим взад и вперед по столовой с номером "Таймса" в руках; сразу видно было, что он до крайности взволнован. Его друг Z выступил на некоем банкете с речью, которой нанес сокрушительный удар правительству. Вопрос теперь, конечно, был только в том, продержатся ли они до смерти уже очень старого лорда-канцлера. Он скончался в июне, и его похоронили в Вестминстерском аббатстве; наш герой и его друг Z были самыми ревностными плакальщиками на похоронах. На той же неделе правительство потерпело поражение. Трудно представить себе душевное состояние нашего героя в те дни. За несколько дней он похудел на пять фунтов, которые отнюдь не были лишними. Он перестал терять в весе, лишь когда правительство объявило о своем решении не подавать в отставку до конца сессии; пятнадцатого июля премьер пригласил его к себе и предложил ему пост лорда-канцлера. Он согласился принять этот пост, обратив внимание премьера на права первенства своего друга Z. В этот вечер, сидя в кругу семьи, он хранил молчание. Раза три на его выцветших губах появлялась слабая улыбка, да время от времени он разглаживал старческой рукой глубокие параллельные складки на щеках. Его младшая дочь, наклонившись к колокольчику за спиной этой высокопоставленной и досточтимой особы, услышала невнятное бормотание; она быстро придвинулась и разобрала следующие бесценные слова: "Обскакал-таки его, черт возьми!"

Он принял эту высшую последнюю почесть со всеми подобающими церемониями. И с этой минуты силы заметно начали ему изменять. Словно после того как он выиграл состязание, ему уже не для чего было жить. В самом деле, ему оставалось только дождаться, чтобы с его другом случился небольшой удар, - после этого он, по предписанию врача, удалился от дел. Он протянул еще несколько лет, занялся писанием мемуаров, но уже без всякого интереса к жизни. Но в один прекрасный день, когда его катили в кресле по аллее в Маргете, он столкнулся с другим точно таким же креслом. Обрати свой усталый взгляд на человека в кресле, он узнал друга Z. Как же он изменился, однако только внешне, потому что сейчас же не преминул дрожащим голосом воскликнуть: "Ба, да это ты, черт возьми! Ты прескверно выглядишь!" Когда наш герой услышал эти слова и увидел слабую улыбку паралитика, в нем с прежней силой разгорелся былой огонь. Поджав губы, он ничего не ответил и ткнул в спину человека, катившего его кресло. С этой минуты он снова обрел интерес к жизни. Неужели ему не удастся пережить друга? И он отдался этой новой цели, день и ночь только о том и помышляя и ежедневно посылая справляться о здоровье друга. Тот прожил до нового года и скончался первого января в два часа ночи. Ему стало об этом известно в девять утра. Его высохшее, словно пергаментом обтянутое лицо осветилось слабой улыбкой, старческие руки, державшие поильник, разжались, и он замертво откинулся назад. Смерть старого друга, как говорили, оказалась для него слишком сильным потрясением.

1915 г.