Александр Исаевич Воинов. История Геннадия Друпина

Кроме Алены, у Друпина не было друзей. У него вообще никогда не было друга. За полтора года, которые прожил в общежитии рядом с лейтенантом Хомяковым, он ни разу не поговорил с ним, что называется, по душам. Конечно же он иногда делился небольшими секретами, которые почти сразу же теряли свое значение, но замыкался, как только в его жизнь вторгалось что-то действительно серьезное.

Он не любил вспоминать ни о своем детстве, ни о своей юности, ни разу не произносил имени отца, и о матери, жившей под Великими Луками, говорил лишь изредка, когда получал от нее письма.

Но постепенно Хомяков все же понял, что вспышки грубости у Друпина лишь прикрывают его неуверенность. Он никогда не бывает спокоен. Даже когда возвращается домой усталым, у него нет стремления расслабиться, посмеяться, переключиться на спокойную домашнюю жизнь. Он всегда оставался замкнутым и, казалось, ничем не интересовался, кроме дел, связанных с ремонтной ротой.

Какое-то короткое время, когда Алена пыталась его расшевелить, он действительно начал проявлять интерес к искусству, даже пару раз ездил в Москву, в Театр на Таганке, но потом, когда невольно Алена стала более глубоко интересоваться его жизнью, он почти прервал встречи.

А в то же время он не мог уже долго оставаться наедине с собой. Ему хотелось общения, ощущения семьи, чего был лишен всегда, сколько себя помнит. И когда Алена, в добрую минуту, предложила ему ключ от своей квартиры, он взял его и приходил просто посидеть.

У него никогда не было своего кресла, телевизора, горки с хрустальными рюмками, книжных полок. А тут, пусть в чужом доме, все эти вещи его окружали, и на несколько часов создавалась иллюзия уюта.

Он понимал, что Алена не станет его женой. Да если бы и надеялся на это, то наверняка не сделал бы ничего, чтобы этого добиться.

— Друпин, Друпин!… — иногда говорила Алена. — Что ты за человек? Дружим, разговариваем. А все что-то придерживаешь. Неуютно мне с тобой, Друпин.

Он провел свое раннее детство в Караганде в небольшом дворике на окраине города. Навсегда запомнилось, что одну зиму вплоть до самой весны мать не разрешала выходить из дома на улицу: у него не было теплого пальто. Тогда ему уже было пять или шесть лет.

Почему-то он не помнил матери молодой, хотя ей исполнилось всего девятнадцать лет, когда она его родила. Может быть, потому, что она всегда была чем-то озабочена, много работала и почти никогда не смеялась.

Они всегда жили вдвоем и в общежитиях, которые сменили несчетное количество раз уже после того, как мать, забрав его, уехала из Караганды на север, к Петрозаводску.

Там она устроилась, наконец, поварихой в бригаде лесорубов.

Генка, так в детстве звали Геннадия Друпина, отца не имел. У всех ребят был отец — даже убитый на войне, но был, а у Генки не было. Во втором классе он вдруг узнал, что его мать «одиночка».

— Мама, ты одиночка? — спросил он однажды, вернувшись из школы, с наивностью ребенка, не понимающего значения своего вопроса.

Мать почему-то заплакала и прижала его к себе. После этого случая он понял, что слово «одиночка» таит в себе что-то очень обидное для матери. Подлинное же значение этого понятия одноклассники растолковали ему года через два, когда подросли.

Со свойственной мальчишкам бескомпромиссностью он потребовал у матери ответа: где отец? Мысль о том, что у него нет отца, просто нет, была для него невыносима. На несколько лет его вполне удовлетворил ответ, что отец убит на войне. Ведь у многих ребят в школе отцы не вернулись с фронта.

Мать часто рассказывала о своей деревне под Великими Луками — там остались родственники, дядья и двоюродные сестры. Дедушка и бабушка, родители матери, были повешены гитлеровцами за то, что укрывали партизан.

В конце пятьдесят восьмого года, когда Генке уже исполнилось четырнадцать лет, мать вдруг решила вернуться на родину.

Она написала дядьям и в сельсовет и вскоре получила сообщение, что может вернуться, — колхоз согласен принять ее к себе. С этого момента она стала считать дни, но все же решила дождаться весны, когда Генка закончит седьмой класс, чтобы не срывать его с учебы. Никогда еще он не испытывал такого удивительного чувства полноты жизни, как после приезда в деревню, где полным-полно родственников. Он даже не смог сразу запомнить, кто и кем ему приходится. Очень смешно, когда мать на пальцах высчитала, что он двоюродный дядя крепкому пареньку Мишке, с которым чуть не подрался в первый же час знакомства из-за какого-то пустяка, а на самом деле потому, что Мишка, верховодивший ребятами, почувствовал в нем опасного конкурента.

Так бы и набирал Генка сил, как вдруг однажды, примерно через год после возвращения в деревню, Мишка, который продолжал ревниво оберегать свое главенство, ни с того ни с сего обозвал его фрицем.

Сначала Генка даже не рассердился, мало ли какая дурь втемяшится в голову этого увальня, который и в школе-то едет на одних тройках. Но прошло совсем немного времени, и эта кличка за ним утвердилась. Такого унижения Генка уже вытерпеть не смог. К пятнадцати годам его кулаки приобрели внушительную силу, и он заставил кое-кого прикладывать к носам холодные примочки. Однако активная самооборона привела лишь к еще большему обострению. И тогда, во время одной из потасовок, ему было сказано, что он «настоящий фриц».

Он «фриц»!… Значит, его отец — немец? Немецкий солдат? Фашист!… Один из тех, кто сжег деревню? Повесил дедушку и бабушку? В тот вечер ему не хотелось больше жить… До самой ночи бродил по пустынным полям, предаваясь отчаянию.

Теперь ему стало понятно, почему мать так много лет скиталась в других краях. Почему не сохранилась фотография отца, почему мать не получала пенсию на его воспитание, как все вдовы, мужья которых погибли.

Он уже накопил достаточный жизненный опыт, чтобы ощутить весь ужас своего положения. Как же он теперь будет жить?

Поздно вечером мать разыскала его в каком-то овраге, и они долго сидели рядом. Она его утешала как могла, и вдруг из ее растерзанного сердца вырвалось признание: она рассказала ему все, о чем молчала все эти долгие годы, открыла тайну, которую должна была унести с собой в могилу.

Когда каратели казнили отца и мать, ей не было и восемнадцати лет. Недели две один из дядьев прятал ее в овине, пока не ушли каратели, уничтожившие всех, кто был уличен в связи с партизанами или хотя бы подозревался. Она поселилась одна в опустевшей хате и перебивалась кое-как, помогая соседкам по хозяйству.

Вскоре в деревне разместилась тыловая немецкая часть, и в хате появились постояльцы, два