перебивая друг друга, или по очереди — стенографистка все равно успевала записать идеи каждого из нас и против идеи каждого поставить фамилию. После все эти сведения — наши идеи — поступали в распоряжение научного центра и каким-то там образом обрабатывались. Кое-что из того, что мы болтали, оказывалось сущей чепухой, но кое-что шло в дело, и тем ребятам, чьи идеи пригодились, все это записывалось потом в личную карточку учащегося. До того момента, когда ученики школы сдавали все выпускные экзамены, никто и не знал, что именно записано в его личной карточке. Так делалось, чтобы мы не задирали нос раньше времени. По-моему, вполне мудро.

Кстати, у этой школы был свой собственный старенький, но довольно-таки крепкий еще планелетик для коротких расстояний, и мы иногда летали с субботы на воскресенье куда-нибудь недалеко в космос и знакомились с работой научных центров промежуточных станций.

В общем, ничего себе было учиться в этой школе, не скучно.

5

Честно говоря, это было очень здорово, что мы иногда летали в космос. Я так даже думаю теперь, что если б не полеты, мне было бы все равно, где учиться — безразлично. В основном, кто летал в космос? Те, кто там работали временно или надолго переселялись туда жить, с семьей и детьми. Мальчишки вообще летали редко; мне, например, до поступления в эту школу только дважды и удалось, вместе с папой. Некоторые, кто очень хотел, как-то умудрялись пристроиться к экипажам на тренировочном космодроме завода «Факел», но и то не всегда, а теперь я мог летать довольно часто.

Летать было хорошо, можно даже сказать, что именно в полетах я как следует и познакомился с классом, в школе я все же стеснялся новых ребят и девчонок, а здесь как-то все получалось само собой. В классе народу было немного, меньше, чем в простой старой школе, всего двенадцать человек, и я более или менее быстро разобрался, с кем поинтереснее дружить.

Девчонок было мало — три: сестры Вишняк, обе жутко умные и серьезные, и Натка Холодкова, беленькая такая, длинноногая, удивительно веселая и заводная. Она очень любила кого-нибудь заводить, на лекциях вечно вертелась и шутила, и ей ставили иногда четверки по математике; в общем, на мой взгляд, слишком заметная какая-то девчонка, но все равно она мне нравилась. А потом я еще больше ее зауважал, когда узнал, что в четвертом классе она получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя.

Из мальчишек мне больше всего нравился Веня Плюкат, довольно-таки тихий паренек, поклонник и знаток искусства, молчаливый, но на самом деле совсем нескучный человек. Он любил придумывать смешные кроссворды и постоянно что-нибудь рисовал в блокноте, даже на лекциях, но это ему не мешало.

Еще мне заочно очень нравилась одна девочка, и я даже жалел, что она ушла из нашего класса и вообще из спецшколы: с ней-то наверняка интересно было бы дружить — такая Луша Ларина.

Точно, о ней много вспоминали и даже показали мне ее большой портрет в школьной галерее знаменитостей: Лушенька Ларина в парке «Тропики» на фоне цветущих малиновых кактусов. Веня Плюкат сказал, чтобы я обратил внимание на то, что у Луши суриковский нос, я кивнул, ничего не поняв, но что у нее фантастической красоты длиннющая, почти до земли, коса. — это я видел.

В общем, вот главное, она придумала, на мой взгляд, гениальную штуку, вернее, общую идею: такая сахарная таблетка или просто кусочек особого сахара, кидаешь его в чай, размешиваешь, размешиваешь — хоп! — пересластил, тогда начинаешь крутить ложкой в обратном направлении — и сладость делается все меньше и меньше.

Об этой ее штуке по чистейшей случайности узнали светила науки философского сектора Высшей Лиги, и теперь она учится в детской философской школе на какой-то жутко отдаленной межпланетной станции, принадлежащей именно философскому сектору.

Серьезно, я иногда очень жалел, что она больше в нашем классе не учится и не летает с нами в космос на практические занятия.

На промежуточные станции нас возил на нашем планелете старичок космонавт Аркадий Палыч, пенсионер. Правда, он был крепкий старикан. Работал даже инструктором на космодроме «Факела» и машиной управлял отлично. Частенько он ворчал во время полета, что «Воробей» (ну, наш планелетик) никуда не годится и ему пора на свалку. Я спросил его однажды (мы как раз летели на Аякс «Ц» на практические занятия), почему он так говорит, может, вообще на «Воробье» летать опасно, но он сказал, что нет, ерунда, лететь-то неопасно, двигатель у него хоть и древний, но работает идеально, а вот система управления — седая старина, уж до того старомодная, что даже противно.

— А мне, — сказал я, — наоборот, нравятся всякие старинные вещи. У папы, например, лежат дома часы 1973 года — ужас до чего забавные и славные: смотришь на них и улыбаешься. И жалко, что вот лошадей с телегами нет на улицах. По телевизору сказали, что скоро исполнится 75 лет, как люди не пользуются телегами и лошадьми, а очень жаль. Они показали картинку — так мне понравилось. И «Воробей», и его система управления мне нравятся.

Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал:

— Да-а-а, Рыжкин, странный ты мальчик. Даже неясно, как тебя с такими взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада науку не двинешь. Вот я — старик, вроде бы должен быть консерватором, а ничего подобного: мне все современное больше по душе, чем старомодное, а тебе так просто стыдно. Ты видел в полете ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит — глаз радует, как орел…

— Вот именно, — сказал я. — Как орел. Как птица. А птица — явление старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений.

Веня Плюкат сказал:

— Палыч! А чего это у вас куртка на пуговицах, а не на магнитном захлесте?

— Чего? — спросил Палыч. Венька повторил.

— Отстань, — сказал Палыч.

На сетке экрана телеуловителя Аякс «Ц» был уже виден, и Палыч скинул маленько скорость «Воробья» и внес поправку изменения курса.

— Пуговицы надежнее, — сказал он потом, возясь с ручками горизонтального полета. — А этот захлест то и дело размагничивается, ходишь, как дурак, нараспашку.

— Вот именно, — сказал Венька.

Палыч учуял, куда клонит Венька, разорался для виду и погнал нас из отсека управления в салон, где сидел весь класс и руководитель класса Эльза Николаевна.

Там творилось черт знает что. Все визжали, ползали по полу, а Эльза была мрачная и злая — я сразу заметил.

— Рыжкин, — сказала она. — Все говорят, что мышь — твоя!

— Какая мышь?! Какая мышь?! — заорал я, потому что тотчас все сообразил. — Это хомяк, а не мышь! Еще чего? Неужели вылез из