чистки собирал пистолет. Пахло щелочью и ружейным маслом. Валялись обрывки ветоши со следами стального налета.

— Ничего приятного не снилось? — спросил комендант, заглядывая в ствол, почти приставленный дульным срезом к глазу.

«Как самоубийца», — с неприятным ощущением подумал Гурилев.

Словно угадав его мысль, капитан отвел от лица пистолет, удовлетворенно отложил его на край стола и быстро протянул Гурилеву бумажник:

— Ваш?

— Мой, — кивнул, удивляясь, Гурилев и торопливо стал проверять содержимое. Все было на месте.

— Вытащили его у вас. Два огольца… Много их сейчас бродяжит. У кого родителей немец побил, кто потерялся… Беда… Сколько у вас было денег?

Гурилев сказал.

— Кое-что они успели проесть… Время голодное.

— Бог с ними, — заторопился Гурилев. — Я могу идти?

— Через час-полтора будет поезд на Росточино. Оттуда как сумеете: дальше поезда еще не ходят.

Гурилев поблагодарил и вышел.

На первом пути без паровоза стоял эшелон: платформы с зачехленными орудиями и распахнутые теплушки. В глубине их виднелись нары с сеном. В одной Гурилев увидел дневального, присев, тот заталкивал шомполом в багровое нутро печки березовые чурки, красный отблеск огня дрожал на лоснившемся круглом мальчишеском лице.

Солдаты, высыпав из вагонов, шумно разминались, весело толкали друг друга плечами, играли в «жучка» — не стесняясь, с оттяжкой били в чью-нибудь выставленную из-под мышки ладонь. Избыток застоявшейся силы — все они были молоды, не старше двадцати, крепкие, подогнанно одетые.

— Эй, папаша! — Кто-то из них приметил Гурилева. — Чем торгуешь? Продай баранью шапку, мы из нее плов сварим.

Они почти окружили Гурилева и веселились.

Роняя на шпалы спекшийся, но еще ржаво пламеневший шлак, подкатила паровозная спарка, лязгнули буфера, раздалась команда: «По вагонам!». Солдаты бросились к теплушкам. Дернув раз-другой, спарка, пыхтя в две трубы, медленно стронула состав. И, глядя вслед последнему вагону, Гурилев, прощая шутников, подумал: как мой Сережка. Неужто и он так жесток?.. Нет, это не жестокость… Радость бытия… Совсем дети…

* * *

Поезда он решил дожидаться на перроне, зная, что посадка будет тяжелой. Пассажиров набиралось много, они выходили из здания вокзала, растягивались вдоль платформы. Ближе всех к Гурилеву стоял высокий старший лейтенант, левая рука его согнуто лежала в широкой черной повязке. Лицо офицера и эта повязка показались Гурилеву знакомыми, но ничего вспомнить не мог…

Услышал он поезд еще издали по тонкому звону, бежавшему по рельсам, по приближавшемуся тяжкому пыхтению. Потом из-за кривой показались две синие щели замаскированных фонарей. Со скрипом и лязгом остановились старые расшатанные вагоны, и плотная толпа ринулась к дверям. Проводницы, стоя на высоких ступеньках, размахивали фонарями, пытались навести хоть какой-то порядок. Мелькнуло сосредоточенное лицо сержанта Ерхова, пробивавшегося ко входу. Вслед за старшим лейтенантом напиравшие сзади вмяли, вкрутили Гурилева в узкий проход вагона.

В полутьме горло перехватила духота. И не понять было, то ли внесли ее сюда только что втиснувшиеся люди, то ли источали деревянные стенки. Поезд тронулся, а Гурилев, перешагивая через чьи-то ноги, узлы, баулы, пробирался в поисках места, видя впереди себя широкую спину старшего лейтенанта.

Наконец нашлись две свободные полки: одна нижняя, другая — на самой верхотуре.

— Вам придется на третий этаж, — сказал старший лейтенант, указав на свою руку.

— Разумеется, — согласился Гурилев и стал карабкаться наверх.

Свеча в фонаре, подрагивавшем на столике, неглубоко освещала пространство и в нем — большое лицо старика: широкий оклад седой бороды, крупный рыхлый нос и лоб, гладкий и розовый, будто после ожога покрытый молодой кожицей. Старик сидел на краешке второй нижней полки, у окна, а за спиной под большим, видимо, его полушубком спала белоголовая девочка, сам же он остался в серой с открытым воротом косоворотке.

Старший лейтенант сразу скинул шинель и сапоги, подложил под голову и спину вещмешок и так полулежал, согнув ноги в коленях, опершись огромными босыми ступнями о полку.

Поезд едва тащился, делал частые остановки. За окнами густо стояла неразмешанная тьма, ни проблеска огня в чьем-нибудь придорожном жилье, словно ехали по вымершей земле. Лишь иногда ветром проносило сноп искр, выброшенный паровозной трубой, они впивались в черноту ночи и тут же гасли, не успев ничего осветить…

Глядя сверху на лицо старшего лейтенанта, желтовато обведенное светом фонаря, Гурилев стал задремывать. Как сквозь дымку, под мерный перебор колес в голове возникали и таяли какие-то зыбкие воспоминания. И тут, словно от толчка, он быстро открыл глаза, перед ним все еще стояло лицо старшего лейтенанта, и Гурилев вспомнил: конец сорок второго года, военрук в школе, где учился Сережа, черная рука на перевязи, один красный кубик в петлице… Гурилев видел военрука два или три раза, когда заходил в школу справиться о делах сына. Но дома от него и его одноклассников часто слышал, как влюбленно они произносили фамилию Вельтман… Значит, это Вельтман… Что же так долго с рукой у него?.. Спать уже не хотелось, и он бездумно лежал, накрывшись пальто.

Старик пошарил в изголовье у спавшей девочки и достал узелок с зачерствелой обкусанной краюхой, луковицей и солью в солдатской масленке.

— Ужинать? — спросил Вельтман, приподнимаясь. Голос его был низкий, мягкий.

— Сперва обед, — сказал старик. — А ужин — во сне, авось, что вкусное привидится.

— Бывает и так, — согласился старший лейтенант. — Давайте уж за компанию. — Он извлек из вещмешка флягу, полкирпича армейского хлеба, сало и банку шпрот. — Присоединяйтесь. — Вельтман поднял голову к Гурилеву.

Достав свою снедь, Гурилев спустился.

В крышку от котелка Вельтман налил спирту, поднес старику. Тот выпил, сложив губы трубочкой, выдохнул, закусил луком и салом, от шпрот отказался:

— Не нашенская еда. Рыбе положено быть соленой. Хороша и жареная, либо из ушицы. А эта вроде сырая да еще в масле.

— Девочку бы покормили, — предложил старший лейтенант.

— Кормлена внучка, кормлена, — ответил старик. — Ейное у меня в отдельности: сальцо, огурец и бульбочка вареная.

— Пейте, — налил Вельтман Гурилеву.

— Спасибо, не хочется, — отказался Гурилев.

— Бросьте деликатничать, всего лишь спирт.

— Но я действительно не хочу.

— Давно не встречал стерильных мужчин, — засмеялся Вельтман. — Что ж, дедуля, помучаемся вдвоем?

— Господь простит, — махнул рукой старик, беря спирт.

— Если бы за ним только было дело! — весело покачал головой Вельтман.

— А