мужчина громадного, по меньшей мере двухметрового роста, а то и выше… Я с восхищением разглядывал эти латы, когда за спиной раздались лёгкие шаги; оглянувшись, я увидел, что ко мне подошёл «биф'итер»^[17]. При этом слове можно подумать, будто речь идёт о человеке, который питается исключительно одной лишь говядиной. В действительности, однако, это нечто совсем другое — так именуются стражи лондонского Тауэра. На голове у них шляпа, похожая на расплющенный цилиндр, одежда напоминает блузу художника, рукава пышные, с буфами, причём блуза не одноцветная, а с узором. Узор весьма примитивный, всего-навсего переплетённые под прямым углом линии, и очень напоминает узор на малицах, какие носят люди племени айну… Иногда эти «биф'итеры» даже вооружены копьями. Копьё короткое, с рукояти свисает кисть из длинных шерстяных нитей — такими копьями вполне могли бы сражаться герои романа «Троецарствие»…^[18] И вот один из таких «биф'итеров» подошёл ко мне и остановился чуть позади. Невысокий, довольно полный, с окладистой седой бородой.

— Если не ошибаюсь, вы японец? — с улыбкой спросил он.

У меня не было ощущения, что ко мне обратился мой современник-англичанин. Казалось, он вынырнул откуда-то из прошлого, отстоящего от наших дней лет на триста — четыреста, или же, наоборот, меня занесло куда-то на несколько столетий назад.

Я молча кивнул.

— Подите сюда! — сказал он, и я пошёл за ним следом.

Указав на старинный японский панцирь, он поглядел на меня, как бы говоря: «Видали?» Я снова молча кивнул.

— Это подарок из Монголии Карлу II^[19], — объяснил мне «биф'итер».

Я кивнул в третий раз.

…Выйдя из Белой башни, направляюсь к башне Бичем, по пути прохожу мимо выставленных в ряд трофейных пушек. Впереди небольшое пространство обнесено железной оградой, в одном месте на цепочке висит табличка. Читаю — оказывается, на этом месте вершились казни. Человека, брошенного на два, на три года, а то и на десять лет в подземелье, куда не проникает ни единый луч солнца, внезапно вытаскивают оттуда, но лишь затем, чтобы он очутился здесь, в этом месте, ещё более страшном, чем подземелье. О счастье! Впервые за столь долгое время снова увидеть синее небо!.. Но человек не успевает опомниться, как в глазах у него темнеет, он не успевает даже толком понять, где он и что с ним, а сверкающий сталью топор уже разрезает со свистом воздух, и льётся кровь, наверно, ещё при жизни уже остывшая…

На землю слетает ворон. Глядит на меня, сложив крылья, навострив клюв, и кажется, будто вся скорбь, весь безысходный гнев тех, чья кровь лилась здесь на протяжении столетий, воплотились в облике этой проклятой птицы, чтобы вечно сторожить злосчастное место. В кроне вяза шелестит ветер. Вдруг замечаю — на дереве сидит ещё один ворон. Спустя минуту прилетает и третий. Непонятно, откуда они взялись… Неподалёку от меня стоит молодая женщина с мальчиком лет семи и тоже смотрит на птиц. Правильный, прямой носик, прекрасные глаза, блестящие, как драгоценные камни, изящная линия шеи в немалой степени взволновали мне душу.

— Ворон! Ворон! — взглянув на женщину, удивлённо говорит мальчик. Потом просит: — Наверное, ему холодно… Можно, я дам ворону хлеба?

— Эти вороны ничего есть не станут… — не отвечая на вопрос мальчика, бесстрастным тоном тихо говорит женщина, пристально глядя на птиц блестящими из-под длинных ресниц глазами. — Их здесь пять, этих воронов. — Лицо её так сосредоточенно, так серьёзно, как будто она погружена в свои мысли.

…Уж нет ли какой-то таинственной связи между нею и этими птицами? Она говорит о повадках воронов, как будто они ей давно хорошо известны, и хотя воронов всего три, почему-то утверждает, будто их пять…

Я покидаю странную женщину и один вхожу в башню Бичем.

«История Тауэра — это история башни Бичем, а история башни Бичем — это непрерывная цепь трагедий. Каждый, кто входит на первый же этаж этой башни, построенной в конце XIV столетия, при восшествии на престол Эдуарда III^[20], сразу видит на стенах бесчисленные надписи — сгусток страданий множества поколений. Эти надписи, вобравшие в себя весь ропот, весь гнев, всё отчаяние и муки узников, — единственная возможность хотя бы таким способом поведать о своих страданиях и муках, — и поныне леденят сердце каждого, кто их видит. Люди, холодным стальным остриём вырезавшие эти знаки на бесчувственных стенах, чтобы рассказать о постигшей их злой судьбе и мучениях, навеки сгинули в бездонной пропасти Прошлого, оставив лишь бесплотные буквы в нашем суетном мире. Невольно дивишься — уж не в насмешку ли над собственной горькой участью высекли они эти знаки?

Известно, что в мире существует так называемый шифрованный условный язык; например, скажут «белый» — подразумевается «чёрный», слово «малый» означает «большой»… Но, пожалуй, самый условный, самый нелепый язык на свете — это слова, которые умирающий оставляет на память о себе миру.

Надгробные камни, могильные памятники, ордена и медали — всего лишь напоминание о том, что было, но, увы, ушло безвозвратно. «Пусть я уйду, но останется нечто, что поведает обо мне…» — думают люди, забывая, что останутся всего лишь неодушевлённые, безжизненные предметы, дорогие лишь сердцу уходящего, но самого-то его не станет. По-моему, люди, чья жизнь на нашей земле быстротечна, как пена морская, просто в издёвку над самими собой оставляют «посмертные послания», эти условные знаки, в надежде сохранить и передать их даже грядущим временам. Когда наступит мой час, я не оставлю «посмертных слов». И когда я умру, пусть не ставят никаких надгробий над моею могилой. Тело пусть сожгут, а пепел развеют в небе, в день, когда дует сильный западный ветер. Так, уже сегодня, я забочусь о будущем — наверняка совсем попусту…

Надписи сделаны все по-разному. Некоторые высечены на камне тщательно, печатными буквами — как видно, у писавшего было много досуга… Другие как будто нацарапаны наспех или, может быть, в душевном смятении, неровным, небрежным почерком. Третьи изображают герб, в середине которого вырезаны буквы древним замысловатым шрифтом или какие-то неразборчиво написанные слова. Как разнится форма надписей, так различен и их язык. Есть, разумеется, надписи по-английски, но встречаются итальянские и латинские. На левой стене видна надпись: «Христос — моё упованье!», её сделал священник по имени Паслис, ему отрубили голову в 1537 году. Рядом нацарапано: «Иоганн Деккер». Кто такой этот Деккер — никому не известно. Поднявшись по лестнице, видишь буквы «Т.С.», всего лишь инициалы; кто за ними скрывается, тоже никто не знает. Дальше, чуть в стороне, тщательно