оружие! — гордо, спокойно и торжественно сказал Самсон Есеич, с улыбкою взяв с этажерки драный учебник физики Фалеева и Перышкина. — Садись с нами, раз пришел, Мокей Петрович, а Тату, то есть гражданку Раскину, ты знаешь и где она прописана, тоже знаешь!
— А кто надсмехался?
— Садись, садись, объясню!
— Нет, погоди! Сперва проверим, кто у тебя в этой караулке сховались! сказал Колышев и тревожно подумал: «Неужели, бля, евреи к армяшкам под землей прокапываются и друг к дружке ходят?.. Не на кочерыжку же она к нему прибегла?» — здраво, хотя и с усилием соображал он, зная, что такие, как раскинская дочка, не шляются.
— Проверяй, проверяй! Да иди, не опасайся! — сказал Самсон Есеич и, обняв участкового за плечи, втиснулся с ним в пилон, притворил на минутку дверь, затем вышел, закрыл дверь плотнее и поставил на патефон «Брызги шампанского», заодно убрав с веревки какую-то досыхающую неуместную пленку.
Участковый же некоторое время, пока того-этого, оставался в пилоне, а потом обстоятельно появился, и Самсон Есеич по дороге к хохотуну-холодиле как бы между прочим подвел мента к умывальнику и полотенце вафельное дал утереться, гигиенист. И участковый затем строго осмотрел шутковавший сейф не сейф — а навроде закром и одобрил хороший висячий замок. Потом все втроем сели за стол вокруг пилона, и Самсон Есеич объяснил про цикл Карно, то есть про холодильник, и все выпили шампанского со льдом, а Самсон Есеич объяснил все про сосуд Дьюара и, очистив, например, морковку, опустил ее в сосуд, и, когда вынутая из жидкого кислорода она от легкого удара ложечкой рассыпалась на глазах у изумленной Таты и ошарашенного участкового в бисерные брызги, опять захохотал холодильник, но на него уже не обратили внимания, а снова выпили — все шампанского, а участковый не шампанского, от которого ему стало рыгаться репой, а спирту, которым Самсон Есеич протирал линзы увеличителя и всегда (на всякий случай!) мелкие повреждения на кожных покровах тела. И после этого Колышев зачем-то стал расхваливать Самсон Есеичу Тату, и Тата застеснялась, а благодарный Самсон Есеич рассказал всем о пользе радио и про то, какую роль станет играть оно в будущем, к примеру сказать, не только в нашей жизни, но и в работе милиции. Уж тут-то наверняка возникнет необходимость в индивидуальных приемопередаточных устройствах, чтобы распоряжения тихим шепотом, как будто в карман, говорить. И все слушали и диву давались. А крошечные микрофоны, вредителей подлавливать! — прорицал провидец. А быстрый, всюду проходимый транспорт с прожекторами в оба конца или легкие графитно-серебристые непромокаемые плащи? — а все слушали это, как сказку, но, когда Самсон Есеич перешел к сапогам с непромокаемым гуталином, самодрайным пуговицам и сквозьтуманным биноклям, сетуя на то, что пока и поскольку, Колышев потерял нить и, отнекиваясь, но положил в кобуру два бутерброда с форшмаком, принесенным Татой, и стал прощаться, сказав, а если что, то совет вам да любовь…
…Шел он по темным, как нутро сапога с вечным гуталином, улочкам, закоулкам и беззаборным угодьям, идеально ориентируясь в родимой местности. И он фантазировал, и мечтал, воображая себя милиционером будущего. Вот они, к примеру сказать, с Воробьевым, которого Колышев недолюбливал, выслеживают, к примеру сказать, Беренбоима с Третьего проезда, крупного ловчилу, у которого с начальником отделения вась-вась, так что обыск устроить никак не получается. Но недаром они милиция будущего! У них же при себе радиоприемники СИ-235, величиной, к примеру, с бежевый полботинок, и непроницаемые бинокли.
— Я — Волга! Напал на след! Преследываемый сошел с транвая тридцать девять и путает следы к своему дому тридцать восемь. Он — в бурках. Прием!
— Я — Тухлянка! — шепотом откликается в радио неприятный Колышеву Воробьев. — Жду преследываемого и хоронюся у кривоборской помойки… Говорите вашу пароль… Прием!
— Я — Волга! Я — Волга! Пошел под фонарь к керосиновой лавке… Пароль: дома кашу не варить, а по городу ходить! — говорит наш участковый, садится на бесшумный велосипед будущего и мчится сквозь ночь, не шевеля ногами, и никто его не видит, а он видит всё, потому что ночь рассыпается перед всеми его прожекторами в мелкие брызги, как морковка.
— Я — Тухлянка… я — Тухлянка… я — Тухлянка… — надсаживается где-то в будущем уносимый временем шепот Воробьева, а Колышев — в настоящем как нарочно оказавшийся возле дома Беренбоима — решает, несмотря на ночное время, постучаться к Саул Мойсеичу и напустить как бы туману о завтрашнем как бы обыске, за что, как всегда и как все, Саул Мойсеич, сказав: «Э, догогой мой, нам пгятать нечего!» — поставит ему рюмку водки и сам, невзирая на поздний час, выпьет, между прочим, тоже. А потом разольет еще, и Колышев достанет из кобуры закуску — бутерброды с форшмаком, и Саул Мойсеич удивится такому хорошему форшмаку у жены участкового и нальет еще по капельке.
— Будьте мне здоровы, товарищ Колышев Мокей Петрович!
— И вы не болейте, товарищ Беренбоим Саул Мойсеевич!
Пока и поскольку.