спешит тем или иным способом выразить свое возмущение, а способы у него разные: один казнит жену мрачным и гневным молчанием, другой яростно швыряет салфетку и уходит, хлопнув дверью. А Гарольд только брюзжал сердито и обиженно, указывая жене на все недочеты (которые она и без того отлично видела) и сетуя на то, что ему приходится терпеть такие неприятности. Некоторые жены на месте Эстер поспешили бы перейти в контратаку и выложить мужу свои претензии. Но Эстер была женщина другого сорта. Каждый ее действительный или воображаемый промах (усиленно подчеркиваемый Гарольдом) вызывал у нее угрызения совести, и она совсем не умела защищаться или оправдываться — в такие минуты у нее язык прилипал к гортани.

В продолжение всего этого мучительного обеда она сидела молча, глотая слезы, и ничего не ела: кусок не шел ей в горло. Положение еще ухудшилось, когда Гарольд, перейдя после обеда в гостиную, обнаружил, что оттуда не убрали его грязные башмаки и гетры. Он снова принялся отчитывать жену, а она не решилась возразить, что в гостиной не место снимать грязные башмаки. Последнее слово осталось за Гарольдом, который, как всегда, утверждал, что в этом доме с ним совершенно не считаются и не заботятся об его удобствах. Эстер сделала слабую попытку оправдаться:

— Право же, дорогой мой, я изо всех сил стараюсь угодить тебе. Ведь я почти не выхожу из дому — только иногда по вечерам с тобой, когда я тебе нужна. На моих руках все хозяйство и малышка, а она к тому же не совсем здорова из-за этой мерзкой погоды и…

— В жизни не слыхивал таких глупостей! — перебил ее Гарольд. — Что за черная неблагодарность! Тысячи женщин дорого дали бы, чтобы оказаться на твоем месте. Чего тебе не хватает, скажи на милость? У тебя уютный дом, слуги, которые работают за тебя — и работали бы еще лучше, если бы ты была разумнее и умела их подтягивать. У тебя чудный ребенок и такой муж, которого тебе, я думаю, нечего стыдиться…

Эстер в ответ только вздохнула. Ведь трудно объяснить, чем ты недоволен, когда источник этого недовольства — скучное однообразие жизни. И она лишь вздыхала про себя, а Гарольд продолжал ораторствовать:

— Возьми, например, меня. Ты, конечно, полагаешь, что мне жаловаться не на что, но подумай только, каково человеку моего происхождения и воспитания работать так, как я работаю, и не иметь солидного капитала. Но я работаю, хотя в нашем роду этого никогда не бывало. А сколько приходится платить за одну только квартиру! У меня не остается ни гроша на свои личные нужды, у меня нет даже автомобиля, я вынужден жить в какой-то лачуге, на окраине города, вместо того чтобы занимать приличный дом в Уэст-Энде. И когда я прихожу домой после работы, меня еще угощают совершенно несъедобным обедом. А что, если бы я привел сюда какого-нибудь важного клиента? Что он подумал бы обо мне? Время отдыха я провожу черт знает как! Я не могу себе позволить съездить в Каус или Шотландию поохотиться на куропаток, и вот уже три года я не был в Монте-Карло.

Эстер терпеливо слушала, но чувствовала, что покорность ее истощается и переходит в раздражение.

II

Гарольд не был заражен современным скептицизмом. Напротив, он был верующий. И веровал он в Деньги. В тысяча девятьсот двенадцатом году вера эта была не так идеалистична, как в наши дни: ведь в те времена человеку случалось держать в руках целый соверен, а военной охране еще было что охранять в подвалах Английского государственного банка. Однако даже в те довоенные годы вера Гарольда имела в себе нечто мистическое. Он верил, что личные достоинства человека (а себя он, конечно, считал человеком исключительных достоинств) должны вознаграждаться соответствующими доходами. И значит, по логике вещей ему, Гарольду, следовало быть самым богатым джентльменом на свете. Впрочем, благородное мужество, любовь к справедливости, а также скромность, присущая истинному джентльмену, побуждали его признавать, что он вполне удовлетворился бы и просто солидным состоянием, — правда, размеров его он никогда не уточнял. Быть же человеком неимущим — скверно и даже неприлично. Человек с десятью тысячами годового дохода ровно во сто раз большего стоит, чем человек, располагающий одной только сотней в год. Это Гарольд знал твердо. Его высокое чувство собственного достоинства и утонченная душа требовали, чтобы он поспешил нажить капитал и таким образом показал миру, чего стоит Формби-Пэтт.

Надо ли говорить, что эта глубочайшая мистическая вера во всемогущество и всеблагую силу Денег заключала в себе и веру в два менее великих божества — Патриотизм и Нравственность. Именно такова была святая Троица, в которую веровали все приличные люди. Что могла дать Гарольду выдохшаяся государственная религия его страны? У священников денег мало (хотя и они, конечно, весьма чтят богачей, и, по мнению Гарольда, это даже их прямая обязанность). Вспоминая церковные проповеди, которые он слушал в детстве, Гарольд приходил к убеждению, что они не учат ничему полезному: ничему такому, что помогло бы человеку преуспевать в жизни. Разумеется, если бы эту государственную религию немного обновить, сделать более современной, он, Гарольд, стал бы ревностно ее исповедовать. Если бы она учила, как разбогатеть, если бы провозглашала заповеди вроде «Выжимай все соки из слуг своих» или «Ничего не давай даром ближнему твоему» и причащала не святыми дарами, а чеками, вот тогда Гарольд был бы верным сыном церкви. Но при данном положении вещей он предпочитал поклоняться иной Троице: Деньги, Патриотизм, Нравственность. Такие божества человек разумный мог принимать всерьез.

Только мировая война дала возможность Гарольду показать все свои достоинства и действенность своей веры. Вот когда Деньгам, Патриотизму и Нравственности воздавали должное! И клянусь святой Иоанной, в те годы все Гарольды Англии в полной мере проявили себя как фанатические поклонники этой Троицы, делая то, что подсказывал их идеализм. Патриотизм Гарольда был трогателен и прекрасен, он мог бы вызвать слезы на глазах многих пылких ревнителей благосостояния родины. Нашлись тогда и такие глупцы, введенные в заблуждение и не познавшие истинной веры, которые отождествляли свои интересы с интересами родины. Гарольд же оказался умнее и приложил все усилия к тому, чтобы было наоборот: не он воевал ради блага родины, а родина воевала ради его блага. Ибо он с редким беспристрастием пришел к выводу, что этого требует справедливость и святая неприкосновенность банкнот. Ну, а что касается нравственности, мы все хорошо знаем, в чем она состоит, не так ли, messieurs le maitres du monde.^[5] Если человек получил хорошее