- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (60) »
снимает ли с себя юбку — лишь бы в одиночестве, а они бы за ней наблюдали. Арендовали дом у моря — тоже секс: ночью, после долгого пути на машине, входишь в дверь, тело затекло, суставы словно бы заварены наглухо, и тут — тихий шорох прибоя за дюнами: плюхнется и отхлынет, и этот звук — веха, шум где-то в темноте, задающий крови земной, плотский ритм.
Теперь она сидела и думала об этом. Мысли текли беспорядочно, то и дело возвращаясь к началу. К тому, что было восемь лет назад и в итоге перешло в затяжной мрак — их супружескую жизнь. На коленях у нее лежала сегодняшняя почта. Надо бы заняться делами; на фоне того, что случилось, ее мысли ничего не значат; но она все смотрит и смотрит мимо лампы на стену, где словно бы спроецированы они вдвоем: мужчина и женщина, тела видны не целиком, но явственно, реально.
От забытья пробудила открытка — на самом верху растрепанной кипы счетов за электричество и прочей корреспонденции. Текст она проглядела по диагонали, — стандартный, нацарапанный каракулями привет из Рима, от приятельницы, которая сейчас там, — снова перевернула открытку лицевой стороной, всмотрелась. Репродукция книжной обложки: Перси Биши Шелли, поэма в двенадцати песнях, первое издание. Называется «Восстание ислама». Даже в уменьшенном формате, на открытке, чувствовалось, что работа изящная — буквица с арабесками, напоминающими живых существ: голова барана, небывалая рыба с бивнями и хоботом. «Восстание ислама». Издано мемориальным музеем Китса и Шелли на площади Испании; в первые же секунды, сквозь оторопь, она смекнула, что отправлена открытка неделю-две назад, не позже. Обычное совпадение — но нет, необычайное: это ж надо, чтобы открытка, на которой значится именно это название, пришла именно сегодня.
Вот и все: несколько минут, попусту потраченные в пятницу на долгой, как жизнь, неделе, спустя три недели после самолетов.
Она сказала матери: — Невероятно: восстал из мертвых, смотрю — в дверях он. Повезло, что Джастин как раз был у тебя. Страшно подумать: увидел бы отца в таком виде. Серая сажа с головы до пят — ох, даже не знаю, — точно столб дыма, стоял передо мной, лицо и одежда в крови. — А мы паззл собрали, паззл с животными: лошади на поле. Ее мать жила неподалеку от Пятой авеню. На стенах — картины, развешенные с досконально выверенными интервалами, на столиках и книжных полках — небольшие бронзовые скульптуры. Но сегодня в гостиной царил безмятежный беспорядок: игрушки Джастина, разбросанные по полу, нарушили дух комнаты, ощущение существования вне времени (вот и славно, подумала Лианна, иначе атмосфера заставляла бы перейти на шепот). — Я не знала, что делать. Телефоны не работали. В итоге мы пошли пешком в больницу. Я вела его, как ребенка, шажок, еще шажок. — Почему он вообще туда пошел — к тебе домой? — Не знаю. — Почему сразу не пошел в больницу? Там у себя, в своем районе. Почему он не пошел к друзьям? Под «друзьями» подразумевалась женщина: мать, как всегда, не удержалась от колкостей. — Я не знаю. — Ты с ним об этом не заговаривала. Где он теперь? — С ним все в порядке. Врачи его пока отпустили. — О чем вы разговаривали? — Ничего серьезного — в смысле, физически не очень пострадал. — О чем вы разговаривали? — повторила мать. Ее мать, Нина Бартос, преподавала в университетах: в Калифорнии, в Нью-Йорке. Два года как на пенсии. Госпожа Такая-То, Профессор Того-Сего, как выразился однажды Кейт. Бледная, исхудавшая — последствия операции: протезирования коленного сустава. Мать состарилась, решительно и окончательно, и, казалось, добровольно: вздумала превратиться в усталую старуху, отдаться старости, увязнуть в ней, войти во вкус. Трости, лекарства, послеобеденный сон, особая диета, походы по врачам. — О чем сейчас разговаривать? Ему надо от всего отрешиться, и от разговоров тоже. — Не пускает к себе в душу. — Ты же знаешь Кейта. — Меня в нем всегда это восхищало. В нем чувствуется потаенная глубина: не только походы и лыжи, не только игра в карты. Но что там у него в глубинах, а? — Альпинизм. Не забывай. — Ты ходила с ним в горы. Да, я как-то запамятовала. Мать, сидящая в кресле, пошевелилась; ноги закинуты на пуфик, подобранный под тон кресла; скоро полдень, а она все еще в халате; ей дико хочется курить. — Его замкнутость, или как там ее назвать, мне нравится, — сказала она. — Но ты лучше остерегайся. — Это он при тебе замыкается — или раньше замыкался, в те редкие моменты, когда вы общались по-настоящему. — Будь осторожнее. Знаю: он подвергался большой опасности. Там были его друзья — тоже знаю, — сказала мать. — Но ты позволила состраданию и милосердию возобладать над разумом.
А еще — беседы с приятелями и бывшими коллегами о протезировании коленных суставов и переломах шейки бедра, о жестокостях склероза и долгосрочных полисах медицинского страхования. Все это столь не вязалось с представлениями Лианны о матери, что закрадывалось подозрение: Нина разыгрывает комедию. Пытается адаптироваться к невыдуманным атакам старости: драматизирует, слегка отстраняется, оставляет люфт для иронии. — А Джастин? В доме снова есть отец. — С ним все нормально. Иди-пойми, что у мальчика в голове. Все у него нормально, опять в школу ходит, — сказала она. — Занятия снова начались. — Но ты волнуешься. Я-то знаю. Любишь растравлять в себе страх. — Что теперь на очереди? Разве ты не задумываешься? На очереди — не через месяц. В ближайшие годы. — Что на очереди? Ничего. Нет никакой очереди. Это случилось, и очередь кончилась. Восемь лет назад в одну из башен подложили бомбу. Тогда никто не спрашивал: «Что на очереди?» А на очереди было вот это. Бояться надо тогда, когда нет оснований. Теперь — поздно. Лианна подошла к окну: — Но когда башни рухнули… — Я знаю. — Когда это случилось. — Я знаю. — Я думала, что он погиб. — И я так думала, — сказала Нина. — Столько людей наблюдало. — И все думали: он погиб, она погибла. — Знаю. — Смотрели, как падают здания. — Сначала первое, потом второе. Знаю, — сказала ее мать. Тростей у нее было несколько — выбирай любую, и иногда, когда выдавалось время или лил дождь, она ходила пешком за несколько кварталов в «Метрополитен», в залы живописи. За полтора часа — три или четыре полотна. Смотрела на неисчерпаемое. Она любила большие залы, старых мастеров, все, что непременно воздействует на глаз и душу, на память и личность. Потом возвращалась домой, раскрывала какую-нибудь книгу. Немножко почитает, немножко подремлет. — Конечно, ребенок — это счастье, но в остальном — ты
Она сказала матери: — Невероятно: восстал из мертвых, смотрю — в дверях он. Повезло, что Джастин как раз был у тебя. Страшно подумать: увидел бы отца в таком виде. Серая сажа с головы до пят — ох, даже не знаю, — точно столб дыма, стоял передо мной, лицо и одежда в крови. — А мы паззл собрали, паззл с животными: лошади на поле. Ее мать жила неподалеку от Пятой авеню. На стенах — картины, развешенные с досконально выверенными интервалами, на столиках и книжных полках — небольшие бронзовые скульптуры. Но сегодня в гостиной царил безмятежный беспорядок: игрушки Джастина, разбросанные по полу, нарушили дух комнаты, ощущение существования вне времени (вот и славно, подумала Лианна, иначе атмосфера заставляла бы перейти на шепот). — Я не знала, что делать. Телефоны не работали. В итоге мы пошли пешком в больницу. Я вела его, как ребенка, шажок, еще шажок. — Почему он вообще туда пошел — к тебе домой? — Не знаю. — Почему сразу не пошел в больницу? Там у себя, в своем районе. Почему он не пошел к друзьям? Под «друзьями» подразумевалась женщина: мать, как всегда, не удержалась от колкостей. — Я не знаю. — Ты с ним об этом не заговаривала. Где он теперь? — С ним все в порядке. Врачи его пока отпустили. — О чем вы разговаривали? — Ничего серьезного — в смысле, физически не очень пострадал. — О чем вы разговаривали? — повторила мать. Ее мать, Нина Бартос, преподавала в университетах: в Калифорнии, в Нью-Йорке. Два года как на пенсии. Госпожа Такая-То, Профессор Того-Сего, как выразился однажды Кейт. Бледная, исхудавшая — последствия операции: протезирования коленного сустава. Мать состарилась, решительно и окончательно, и, казалось, добровольно: вздумала превратиться в усталую старуху, отдаться старости, увязнуть в ней, войти во вкус. Трости, лекарства, послеобеденный сон, особая диета, походы по врачам. — О чем сейчас разговаривать? Ему надо от всего отрешиться, и от разговоров тоже. — Не пускает к себе в душу. — Ты же знаешь Кейта. — Меня в нем всегда это восхищало. В нем чувствуется потаенная глубина: не только походы и лыжи, не только игра в карты. Но что там у него в глубинах, а? — Альпинизм. Не забывай. — Ты ходила с ним в горы. Да, я как-то запамятовала. Мать, сидящая в кресле, пошевелилась; ноги закинуты на пуфик, подобранный под тон кресла; скоро полдень, а она все еще в халате; ей дико хочется курить. — Его замкнутость, или как там ее назвать, мне нравится, — сказала она. — Но ты лучше остерегайся. — Это он при тебе замыкается — или раньше замыкался, в те редкие моменты, когда вы общались по-настоящему. — Будь осторожнее. Знаю: он подвергался большой опасности. Там были его друзья — тоже знаю, — сказала мать. — Но ты позволила состраданию и милосердию возобладать над разумом.
А еще — беседы с приятелями и бывшими коллегами о протезировании коленных суставов и переломах шейки бедра, о жестокостях склероза и долгосрочных полисах медицинского страхования. Все это столь не вязалось с представлениями Лианны о матери, что закрадывалось подозрение: Нина разыгрывает комедию. Пытается адаптироваться к невыдуманным атакам старости: драматизирует, слегка отстраняется, оставляет люфт для иронии. — А Джастин? В доме снова есть отец. — С ним все нормально. Иди-пойми, что у мальчика в голове. Все у него нормально, опять в школу ходит, — сказала она. — Занятия снова начались. — Но ты волнуешься. Я-то знаю. Любишь растравлять в себе страх. — Что теперь на очереди? Разве ты не задумываешься? На очереди — не через месяц. В ближайшие годы. — Что на очереди? Ничего. Нет никакой очереди. Это случилось, и очередь кончилась. Восемь лет назад в одну из башен подложили бомбу. Тогда никто не спрашивал: «Что на очереди?» А на очереди было вот это. Бояться надо тогда, когда нет оснований. Теперь — поздно. Лианна подошла к окну: — Но когда башни рухнули… — Я знаю. — Когда это случилось. — Я знаю. — Я думала, что он погиб. — И я так думала, — сказала Нина. — Столько людей наблюдало. — И все думали: он погиб, она погибла. — Знаю. — Смотрели, как падают здания. — Сначала первое, потом второе. Знаю, — сказала ее мать. Тростей у нее было несколько — выбирай любую, и иногда, когда выдавалось время или лил дождь, она ходила пешком за несколько кварталов в «Метрополитен», в залы живописи. За полтора часа — три или четыре полотна. Смотрела на неисчерпаемое. Она любила большие залы, старых мастеров, все, что непременно воздействует на глаз и душу, на память и личность. Потом возвращалась домой, раскрывала какую-нибудь книгу. Немножко почитает, немножко подремлет. — Конечно, ребенок — это счастье, но в остальном — ты
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (60) »