чтобы иметь возможность видеться со своей возлюбленной. Линия фронта приближается, напуганные немцы начинают ликвидацию Освенцима. В августе 1944 года Боровский попадает в эшелон, и его везут еще почти на год в концлагеря в глубь рейха — сначала в Даутмерген около Штутгарта, а затем в Дахау Аллах.

Реакция Боровского на арест и лагерные мытарства была поразительной. Казалось, он ничего иного и не ожидал, был ко всему готов. В превратностях своей жизни он видел лишь закономерность общей судьбы. В тюрьме и лагере он не перестает писать. На рождество 1943 года создает в Освенциме цикл лагерных колядок, в лагере поют его песенку о любви, которая «сильнее смерти». В стихах и письмах, адресованных невесте, молодой поэт, студент варшавского университета, старается постигнуть тайну лагеря, сопоставить его со своими представлениями о человеке, с бессмертными мифами европейской культуры.

Лагерных стихов Боровского сохранилось немного, но и то, что уцелело, эти необычные свидетельства складываются в страшную картину ада («люди горят, как груды добрых смолистых дров»), в рассказ о «царстве зла, где нет Бога», «где брат оподлившийся губит брата», в жуткую эпопею «тела блуждающего, битого тела, на границе жизни и смерти». В этом кошмарном мире, где попраны все человеческие ценности, где идет борьба лишь за выживание, ослепительно сияет любовная лирика Боровского, его «Солнце Освенцима».

1 мая 1945 года лагерь Дахау Аллах был освобожден Седьмой американской армией. Но Боровского не сразу выпустили на свободу. Из страха перед столпотворением, которое могло возникнуть при освобождении громадной массы людей, согнанных гитлеровцами в глубь рейха, американцы организовывали лагеря для перемещенных лиц и постепенно их разгружали. Боровский снова оказался за проволокой, в бывших казармах СС во Фреймане, предместье Мюнхена. Оттуда он вышел благодаря случаю сравнительно скоро: его вызвали в Мюнхен, когда там создавалось Бюро розыска родственников при Комитете Польского Красного Креста. Боровский усиленно занимается розысками и прежде всего пытается найти свою невесту, о судьбе которой долго ничего не знает. Он шлет письма во все концы, пишет поэтическую «Молитву к Марии». И наконец через несколько месяцев находит ее — тяжело больную — в Швеции, куда незадолго до концы войны была вывезена специальным эшелоном часть женского лагеря Равенсбрюк. Боровский считал, что им легче будет соединиться, если он останется в Германии. Но, несмотря на отчаянные усилия и содействие друзей, добиться этого не удалось. Освобожденная Европа не была милостива даже к влюбленным.

Пребывание в лагере для перемещенных и год, проведенный в Мюнхене, оказались для Боровского очень плодотворными. Еще в лагере, где ему сопутствовала поэтическая слава (не всегда облегчая жизнь!), он получил предложение от соузника, бывшего издателя и прекрасного графика Анатоля Гирса, издать сборник варшавских и лагерных стихотворений. Теперь Гирс осуществил свое намерение. В известном мюнхенском издательстве Брукмана появилось изящное, библиофильское издание — третий том поэзии Боровского, называвшийся «Имена течения» (второй, скромный сборник лирических стихов друзья издали в Варшаве, когда Боровский был еще в Освенциме). Но — самое главное — он продолжает писать стихи: стихи об освобождении и о новых порядках в Европе, которые он наблюдает с немецкого пепелища. После всего, что пережила Европа, после всего, что испытал он сам, он надеялся, что восторжествует справедливость, опирающаяся на правовые нормы, что уцелевшая в схватке с фашизмом Европа восстановит давние традиции свободы и демократии. Но, по мнению поэта, этим и не пахло. Преступления оставались безнаказанными, правосудие было лицемерным фарсом, в конце второй мировой войны уже маячило начало третьей, а тем временем американцы насаждали в Европе свои порядки. Поэзия Боровского дышит горечью и иронией. Она взывает к возмездию и отмщению (эти чувства в то время охватили сотни оставленных без крова людей), не чужды ей и мысли о свершении правосудия своими руками. Боровского самого пугают эти опасные порывы: он хотел бы, чтобы суд вершился законным порядком, а он, поэт, вернулся бы к нормальной жизни. Но нет спасения от собственного опыта и собственной памяти. Когда рушатся надежды, связанные с освобождением, поэзию Боровского вновь заполняют мрачные сонмы призраков прошлого. Пред ним предстают сожженные, расстрелянные друзья-узники. В прекрасных стихах «Погибшие поэты», «Уход поэта» и других, посвященных павшим в бою товарищам его варшавской молодости, возникает, несмотря на некогда разделявшие их взгляды, чувство вечного единения в смерти, которое предопределяет и его судьбу:

В ожившей памяти рождается сознание вины перед павшими — близкими и незнакомыми — за то, что выжил! Сознание вины, тяготеющее над каждым участником этой трагедии: «А кто же из вас, живых, смерть видевших, — без вины?» Это чувство вины всех уцелевших, и своей собственной, одновременно сочетается с «мистической верой» в нравственное возрождение человечества, которое, несмотря ни на что, должно с их помощью наступить. Среди пассивности окружающего мира Боровскому все яснее становится, что эта задача для него связана с «Землей расстрелянных», с возвращением на родину.

И несмотря на то, что не все ожидания исполнились, несмотря на множество опасений, сомнений, противоречий (о чем так трагически сказано в последнем мюнхенском стихотворении: «…ни стихи, ни проза, лишь веревки