нет.

— Где кнут?

— Потерял...

— Где?

— Не знаю.

— Где последний раз штаны снимал? Под каким кустом?

— У оврага, кажись...

— Вот и дуй туда, там твой кнут! — дядя Матвей отдает мне своего рысака, вскакивает на телегу, берет в руки вожжи и не успевает вымолвить слова, а уже старая кобылка — вот диво! — почти с места пускается в рысь. А я скачу в обратную сторону, к оврагу, и — о чудо! — нахожу кнут в самом деле под тем кустом. Возвращаюсь, догоняю дядю Матвея, он молча пересаживается на своего рысака, с сердитой улыбкой окидывает меня и мчится на желтый взгорок к комбайнам. Он похож на Чапаева. Его все любят и боятся. Его слова как боевые приказы.

Говорили, например, что Матвей-раскладушка, хоть и бригадир, а Ксюху, жену свою, до сроку заездит. Нисколько бабу не жалеет. Мог бы подыскать местечко потеплее. Нет же, гонит ее в самый прорыв, как штрафную роту. Сено косить, солому скирдовать — тетя Ксеня впереди всех идет, в трескучий мороз барду со спиртзавода подвозить скотине — тетя Ксеня первой быков запрягает, а уж в хлебоуборку она денно и нощно на ногах. Причем на самых неладных участках, где пот и слезы прольешь, и мат-перемат услышишь.

Зато по дому дядя Матвей все главные дела брал на себя. Не гляди, что колченогий: сам дров наколет, баню истопит, хлев почистит, скотину накормит, а случалось, и корову подоит...

Тетя Ксеня сидит рядом с мужем. Широкая в плечах, руки крупные, добрые. Лицо загорелое, здоровое — ни угорьков на нем, ни отечных подглазниц и лишних морщин, простое и гордое лицо, какое бывает у семейных женщин чистой, трудовой жизни с толковым любящим мужем.

Разговор за столом идет все больше о нас, молодых. Много хорошего ныне делается на селе для молодежи. Нам бы ценить это. Так нет, в город норовим драпануть. Дядя Матвей недоверчиво поглядывает на Варю, хотя упрекнуть ее не в чем: не первый год доярка, заочно учится в сельхозинституте.

— У председателя, — говорит он, — вечор твою младшую подружку Настеху Кулькову упрашивали, ульщали: Анастасия Петровна, голубынька, одумайся. Кем ты в городе-то будешь! Кому ты там без специальности нужна?.. А тут у тебя подруги, родители, дом. А главное — профессия, почет... И, думаете, она поняла, оценила, что Павел Иванович чуть на колени перед ней не встал? Шиш. Я, говорит, комсомолка, в широкую жизнь хочу, а вы мне, товарищ председатель, дорогу заслоняете. Разве это по-партийному?.. Ишь как умеет, соплюха! А сама бросила своих коров, даже Дарью Игнатьевну не захотела с курорта подождать. Бросила и уехала.

— Если по-хорошему не отпускали... — Варя защищает подругу.

— По-хорошему? Да как можно лучше-то? — дядя Матвей с изумлением разводит руками. — Павел Иванович ей: «Скажи, Настенька, чего тебе не хватает? Иль заработок мал?» — «Хорош заработок», — отвечает. Председатель еще ласковее к ней: «Аль те пойти некуда? Пожалуйста — новый клуб, кафе у нас». Молчит девка, крыть нечем. А председатель все приноравливается: «Может быть, нарядов у тебя мало? Так к осени свое сельское ателье откроем. Только заказы давай». А Настеха-то в ответ: «На что мне наряды! У меня их полный шифоньер. Только кому эти наряды показывать? Коровам?» Во как! Видели: ей и показывать-то себя здесь в Ключевке некому.

— Ну женихов у нас и впрямь не густо, — говорит Сергей.

— Смотря для кого, — сердится дядя Матвей, лицо его все более краснеет, глянцевитые бляшки старых ожогов становятся почти незаметными на нем. Вся суть его нынешних упреков укладывается в один вопрос: да как можно от нынешней деревенской нашей жизни за лучшей ехать, от добра добро искать?

— Другое время нынче, Матюша... Были годы — из деревни уезжали от бедности, теперь от богатства. Да-а, теперь хлеба вдоволь наелись, только у человека кроме желудка еще и душа есть, — мама норовит уладить спор.

— Втемяшат себе каприз... Раз, два — и смотались, — горячо продолжает дядя Матвей. — Да ежели все так выкаблучиваться начнут, кто ж тогда народ кормить будет?!

— Настенька десятилетку закончила, — осторожно пробую осадить дядю Матвея, — по телевизору своих сверстниц на стройках, в цехах, у приборов, у станков видит. Ну, а у нас тут...

— А у нас на ферме, — подхватила Варя, — главная техника: вилы да лопата.

— Ну не скажи, сестренка, — Сергей вертит головой. — Автопоение есть, навозоудаление — пожалуйста! Сейчас сама знаешь, мехдойку внедряем. Конечно, механизация половинчатая, но идем к комплексной.

— Долго идем. Я еще в седьмом классе училась, а ты к нам в школу приходил и заливал: коровник скоро станет молочным цехом, доярки — операторами. Сплошная механизация, кнопочный труд!

Дядя Матвей как-то виновато улыбается.

— Ишь ты: «кнопочный труд». К чему угощать молодежь посулами? Она ведь подрастет, придет на ферму и спросит, а где кнопки? Не найдет и скажет: «Обманули!» Нет, Серега, к легкости молодых не приучай, златые горы не сули. Пусть жизнь сами учатся прихорашивать... И так избаловали вас. Только и разговору ныне: молодежь, молодые кадры! Но ведь колхоз не только вами крепится.

Голос дяди Матвея становится грустным.

— Ко мне старики заглядывают как к депутату, заявления пишут. Тому — это, тому — се. Скажешь председателю об этих заботах, он не отвернется, но слабо слухает. Потерпят старики. Тут главное — молодую силу удержать!.. Дед Волошин вчера приходил. Слабенький стал Кузьма Антоныч. Прижался в уголке коридора конторы, вид виноватый, робкий: извините-де, отвлекаю вас, занятых людей, мешаю. Глянул я на него — стыд сжег. Да на таких, как Кузьма Антоныч, в войну весь колхоз стоял. Он тебе и кузнец, и конюх, и пахарь... Ему до земли нам кланяться...

Я смотрю на дядю Матвея, на маму и вспоминаю слышанные где-то слова о том, что когда-нибудь в мире подсчитают, как велики затраты человечества на продление рода своего. Но много ли мы тратимся на благодарность тем, кто уже отработал, отслужил свое?..

Прежде чем пригубить стаканчик, тетя Ксеня успевает сладко подморгнуть мне и сказать:

— За зятька.

— А это еще поглядим. — Дядя Матвей многозначительным взглядом ощупывает меня. — Тебе ведь Наташеньку-то нашу доверить боязно, Николай. Сам умыкался в город и ее утянешь.

— Зря волнуетесь, дядя Матвей, — успокаиваю я его. — Жениться пока я не думаю.

— Да ты женись, женись! Кто ж против! — заторопился дядя Матвей. — Я о другом... Растишь, учишь вас. А чуть подросли — шнурь в город. А теперь и подрастать, поглядишь, некому. Бабы совсем рожать перестают. Чем им больше и дольше декретные плотют, тем дальше сторонятся своего главного женского дела... Э-эх.

— О старости своей не думают, — тетя Ксеня поддерживает мужа. — Раньше о детях говорили: наследники, кормилицы