пришлось уступить. Реквизит, естественно, тайком тащили из дома — кто подсвечник, кто отцовский сюртук, кто простыню для» занавеса». Образ Маккавея, по идее автора, объединял в себе два начала: духовную силу и воинскую. От состояния полной немощи и слабости в начале пьесы, он поднимался до вершины героизма.

Двенадцатилетний Шлемка трактовал ее как роль — близнецы, где в одном герое как бы сочетаются два противоречивых, взаимоисключающих начала. И он не только понял свою роль, но и сумел донести собственную трактовку до зрителя. Это в двенадцать‑то лет! Заключительные слова Иегуды, обращенные к Богу:«… И передал сильных в слабые руки», он не промолвил, а пропел на мотив молитвы» кадиш». А. Штейнберг вспоминает, что впечатление от его игры было грандиозное. Зал сначала замер, а потом грянуло неистовое» браво!»

Так развлекались двенадцатилетние подростки в маленьком уютном Двинске. Но случалось, что в их ученые забавы врывалась неожиданная стихия в виде цирка. Когда пестрые фургоны с кружевными занавесками появлялись на дороге, а наутро на городской площади вырастал полотняный шатер, занятия в хедере моментально отходили на второй план, и центром внимания становился цирк с его чудесами. Ефсйка вспоминал, каких трудов стоило братьям добиться согласия родителей отпустить их в цирк. С разрешения родителей они, возможно, и в самом деле посетили цирк лишь один раз, и то в сопровождении старшего брата Моисея.

Ефейка, как дисциплинированный сын, больше и не пошел, зато его Шлемка не пропустил ни единого представления. Пробирался он обычно зайцем, задолго до начала представления вместе со своим приятелем, так же как и Шлемка завороженным колдовством, происходящим на арене.

День был насыщен до предела. После занятий в хедере, друзья репетировали номера, которые видели накануне, а вечером опять спешили в цирк.

Спустя короткое время, Шлемка довольно свободно танцевал на лопатах и с большим успехом исполнял диалог кошки с собакой.

В доме у них животных не водилось, ибо от них, как известно, одна зараза. Правда, временами забегала хромая дворняжка по имени Мирта, и бывало даже, что ее находили спящей в Шлемкиной постели, но случалось это редко и кончалось для Шлемки большими неприятностями.

Иногда, в послеобеденные часы, когда мать и тетушка мирно сидели в гостиной за книгой или вышиванием, а отец, по обыкновению, не выходил из своего кабинета, углубившись в изучение Талмуда, за дверью вдруг раздавался странный звук, напоминающий звук лакающей молоко кошки. Мать в панике распахивала дверь и натыкалась на Шлемку, который, видимо, проверял на родителях свои способности в звукоподражании. Правда, отцу он старался в этих случаях на глаза не попадаться.

После отъезда цирка, Шлемка очень затосковал. Но не в его характере было бездеятельно предаваться тоске и он решил сам поставить клоунаду. Вместе со своим приятелем, будущим известным скульптором Додкой Гинзбургом, они смастерили из пакли и разноцветной бумаги парики и костюмы. На щеки и на нос были наклеены пестрые звездочки, и по общему мнению можно было приступать к выступлениям. Но Шлемка решительно заявил, что в настоящем цирке непременно должен быть» номер с собачкой», и прежде чем выступить перед публикой, ему необходимо подготовить Мирту. Верная Мирта, неизменная спутница Шлемки во всех его шалостях, охотно включилась в работу. Он выдрессировал ее с большим умением, и она весело и с пониманием исполняла сложные акробатические номера. Клоунада имела исключительный успех — представление происходило во дворе, переполненном любителями цирка, домочадцами и просто любопытными, которые пришли поинтересоваться, на что способен их изобретательный Шлемка.

Хаимка не принимал участия в клоунаде, и Шлемка, не желая обидеть любимого брата, по обыкновению всячески старался преуменьшить свой успех. Не обидеть, не показать своего превосходства, заставить человека поверить в свои силы — это умение покоряло в нем всех, кто его знал. Он родился близнецом и зто, видимо, определило его удивительную способность проникновения в сокровенное» Я»другого человека, способность, без которой нет большого актера. Любовь к Хаимке помогала ему в этом — ведь рожденный близнецом, он должен был делить с братом молоки матери, ласку родителей и дружбу товарищей.

В 1905 году кончилась беззаботная жизнь близнецов в их родном городе на берегу Двины. Дед разорился. Лесное дело, которое он унаследовал от своего отца, пришло в упадок. В чем оно заключалось, это дело, я так и не знаю. Была ли это мебельная фабрика, или маленький деревообрабатывающий заводик? Мне почему‑то в детстве представлялись плоты, которые гонят по реке. Однако уточнить этот вопрос так и не удалось за всю жизнь. Знаю только, что» делом» дед никогда не интересовался. Изучение Библии и толкование Талмуда целиком поглощали его внимание, и если он отвлекался, то разве что на воспитание сыновей, будущее которых ему виделось, по традиции, в духовных званиях, науке, медицине и юриспруденции. За всеми этими заботами и своими учеными занятиями он не замечал, как хиреет его дело, и в какой‑то момент оказался перед печальным фактом банкротства. Не думаю, что дед слишком расстраивался по этому поводу, но с действительностью приходилось считаться, и, отправив старших сыновей учиться за границу, он с младшими перебрался в Ригу. Все братья, чтобы как‑то содержать себя и помогать семье бегали по частным урокам. Жили, наверно, очень скудно, но учились, как и в хедере, блестяще. Еще в Двинске у близнецов был учитель, известный поэт и педагог Йоашуа Герцль Гордон. Своему ученику Шлеме Вовси он предсказал будущее великого поэта. В Рижском реальном училище преподаватель литературы предсказал ему будущее великого актера.

А пока он бегал по урокам, прекрасно учился и не оставлял свои шалости, которые, конечно, менялись в соответствии с возрастом.

Благодаря своим незаурядным способностям, мальчики умудрялись давать уроки по любым предметам. Отец преподавал математику, историю и русский язык. А ведь до переезда в Ригу он едва научился читать по — русски. В единственной своей автобиографии, написанной в двадцать восьмом году, он писал: «Лишь в тринадцать лет я начал обучаться русскому языку и светским наукам». Изучение русского языка началось с детской книжки» Нелло и Патраш» какого‑то норвежского автора. Мы с сестрой узнали об этом совершенно случайно, как, впрочем и обо всем, что касалось детства наших родителей. Как‑то раз, дело было году в тридцать пятом тридцать шестом, папа, вернувшись домой, сообщил, что наконец‑то ему попалась первая книжка, прочитанная им по —