мой знакомый армянин, сифилизация, – обрадовано выдохнул помощник зеленщика по луку и расхохотался, обнажив железную изгородь вставных зубов.

 – Мой отец, как и здешний Бен-Гурион – я, между прочим, два года подряд снимал угол на шумной набережной его имени – мечтал, чтобы все евреи собрались в одном месте и говорили друг с другом на идише: и секретари обкома, и врачи, и милиционеры, и продавщицы... – Не спуская с меня, своего случайного слушателя, налитых благодарностью глаз, он продолжал упиваться красноречием, и, как заправский фокусник в цирке, умело жонглировал остро наточенным ножом, от которого шел резкий запах слезоточивого лука. – Отец хотел, чтобы даже собаки и коровы понимали на идише. Это тут, в Израиле, если кликнешь дворнягу или овчарку на маме-лошн^[3], они в недоумении от тебя морду отворачивают. Что это, я вас спрашиваю, за еврейское государство, где на родном языке ни с кем договориться невозможно?

 – Ну уж ни с кем! Зачем перебарщивать? Есть еще в нашем городе уйма стариков, которые говорят на идише лучше, чем на иврите.

 – С этим контингентом я уже всласть наговорился – и в домино на набережной, и в карты. А мне хочется поговорить с глазу на глаз с теми, кто у руля, а не с такими пенсионерами, как я... Ведь от них – от всяких там министров и депутатов – зависит, куда покатится моя здешняя жизнь и жизнь моей дочери – матери-одиночки. Иногда хочется кое-что, кроме «беседер» и «бокер тов», сказать и моему работодателю Йоси, хорошему, прямо скажем, человеку. Не прими он меня в работники, я бы, наверно, давным-давно подох с голоду. На арабском с ним калякают, он все понимает – из Египта он, из Александрии, а на идише Йоси – ни бэ ни мэ. И в капут-холиме^[4] секретарши на идише – тоже ни бэ ни мэ. Хорошо еще, что к русскому доктору на прием попасть можно. У моей жены семь болезней. Не ходить же ей в поликлинику со своим переводчиком? – распалился Игорь-Исаак, забыв и про дальневосточную тайгу, и про израильские власти. – А вы, если не секрет, – случайно не доктор?

 – Нет.

 – Жалко. Доктора, по-моему, это единственные евреи, которые умеют не только говорить без остановки, но и слушать, что другие им говорят. И хотя вы не доктор, но слушать вроде бы умеете.

 Он с тем же пылом и детским простодушием говорил бы со мной до самого вечера, до конца своей работы, не скупясь на ни к чему не обязывающие стариковские похвалы, но тут из-за прилавка раздался зычный и властный голос Йоси:

 – Ицхак!

 – Извините, хозяин зовет, – Игорь-Исаак поднялся с пластмассового стульчика, отложил нож, расправил широкие матросские плечи и перед тем, как скрыться, не без гордости бросил: – Я у Йоси не только луковые стебли срезаю, я еще и бобы вылущиваю, и фрукты по лоткам раскладываю, и территорию подметаю, а при необходимости и покупки людям на каталке отвожу. Порой приходится подниматься с ношей на четвертый этаж без лифта. Моя Гитл говорит, что когда-нибудь меня найдут мертвым на чужой лестнице, как брошенный папиросный окурок.

 – Ицхак! – снова крикнул Йоси.

 – Рак рэга, рак рэга!^[5] – выпалил Игорь-Исаак, израсходовав чуть ли не весь свой запас слов на государственном языке.

 За восемь лет горемычной жизни в Израиле он с трудом усвоил только наименования овощей и фруктов и учреждений, в которые они регулярно вместе с Гитл, страдавшей семью репатриировавшимися с ней болезнями, обращались за помощью.

Услышав зов хозяина, Игорь-Исаак впрягся в железную каталку с картонкой, набитой отборными дарами израильской природы, и покатил по указанному на смятом клочке бумаги адресу. На углу Игорь-Исаак вдруг остановился, вытер запотевший лоб, молодецки подтянул штаны, перепоясанные широким кожаным ремнем, огляделся и, словно не с суши, а с палубы покачивающегося на волнах катера, издали обеими руками помахал мне и моей жене – мол, мы с вами не расстаемся, скоро с Божьей помощью снова причалим к лавке благодетеля Йоси.

Мы и впрямь расстались ненадолго, и я, чего греха таить, был рад новой встрече. Игорь-Исаак притягивал к себе не столько рассказами о его злоключениях на Земле Обетованной и даже не о задуманной в таежном краю товарищем Сталиным мнимой еврейской республике, сколько удивительным сочетанием прямодушия и хитрецы, насмешливым отношением к себе и безмятежным отчаянием.

 – По правде говоря, я вас очень ждал, – признался он, когда через неделю наше «Вольво» подкатило к причалу. – Лучше всего, конечно, закупаться не в среду, а в пятницу. В пятницу Йоси всё отдает за гроши – по шекелю. Правде, в лавке тогда дикие очереди. Но тем, кто оттуда, – обрезатель лука показал своим ножом в сторону воображаемой России, – они не страшны. Мы ведь с вами в очереди родились и там всю жизнь смирненько простояли за счастьем, как за докторской колбасой. Не так ли?

– Кто стоял, а кто и через заднюю дверь все сорта колбасы получал, – сказал я уклончиво.

 – Это верно. Может, все-таки присядете? В ногах правды нет, – предложил Игорь-Исаак. – Ваша жена пока что только авокадо и помидоры на веточках взяла, а ведь ей еще надо за остальными фруктами и овощами всю лавку обойти, я со своего наблюдательного пункта за ее передвижениями все время одним глазом подглядываю. – Он хохотнул, протер тряпкой пластмассовый стул и подвинул его ко мне.

 Я сел.

 – На чем же мы прошлый раз с вами остановились? – по-учительски спросил он, закончив обрезать луковые стебли и приступая к вылущиванию бобов.

 – На том, что в Израиле идиш не в большом почете. А разве в Биробиджане на нем говорили все?

 – Не все. Но евреи – все. Я жил в бывшей казачьей станице Бабст, работал в совхозе агрономом, у меня был свой дом, приусадебный участок, сад... Но я не об этом. Там, в глуши, даже домашние животные понимали на идише. Моя корова Манька, она же Мария Ефимовна, все понимала. Бывало, встанешь утречком, зайдешь в хлев, скажешь ей «Гут моргн, тайере Мария Ефимовна»^[6] – и она в ответ благодарно промычит «Му-му». А ведь это на коровьем идише ни что иное, как «Доброе утро, Исаак Самойлович», и, растроганная, уткнется белой мордой в твою грудь. Но то, что идиш тут, в стране евреев в загоне, это, я скажу вам, еще полбеды. С такой бедой, как говорила моя мама, еще можно переспать. Беда совсем не в том.

 – А в чем?

 – А в том, что у старого еврея нет своей крыши над головой, – сказал Игорь-Исаак, и в его глазах вдруг прибавилось осенней мглы и печали. – За восемь лет я сменил в Израиле четыре города и семь квартир. Семь хозяев!.. Один из Венгрии, другой – из Марокко, третий – из Ирака, четвертый – из Литвы, пятый – из Германии, шестой – из Румынии и седьмой – из Йемена. Полный, так сказать,