корысти в душе никогда зазря подпись свою на чистом листе не ставит. А вот кто о власти мечтает и к начальству льнет, тот на каждом клочке, где надо и не надо, строчит свою фамилию и так и эдак. Как бы приноравливается к будущему положению.

Испещренный своими подписями лист дьяк посыпать песком не стал, а махал им в воздухе, пока не просохнут чернила.

Лука смотрел на руку дьяка так пристально, что тот остановился, недоуменно покосился на Луку и отошел к окну. Поворачивал лист к свету по-разному, наклонял голову то на один, то на другой бок, то подносил к самому носу, то рассматривал на вытянутой руке.

— Вороной отлив получился. Холодный. С таким лучше приказы писать. А нам прошение на высочайшее имя, тут бы потеплее. Помню, у тебя как-то получилось. И чернота была хорошая, и чуть-чуть красноватым отдавало, вроде как под каждой буквой тепло было запрятано. Чуешь меня, нет?

— Чего? — переспросил Лука. Он смотрел в окно на трубу соседнего дома. К именинам или к свадьбе готовятся, печь топят вовсю. Голубоватый жаркий дым струей шел вверх. Какой-то лоскуток был подхвачен им, поднят туда, где дым начинал курчавиться, и потом, кувыркаясь, стал падать на землю.

Лука посмотрел на дьяка и проворчал:

— Не было сказано, с каким отливом.

— Было, — повысил голос дьяк. — Только ты слушал не тем местом.

Лука опять уставился в окно и вдруг повернулся К дьяку:

— Пусти сейчас, завтра к утру сделаю такие чернила.

— Уж больно много времени берешь. За целый день можно пешком тридцать верст отмахать.

— Это по дороге, а по чаще и десяти не пройдешь. Да и колесить надо, искать. А этот дуб, что с красным отливом тон дает, растет дальше других.

И, уже придя в лес и насобирав орешков (ведь не от дуба отлив у чернил получается, а от присадок), Лука спохватился, что забыл взять с собой то, из-за чего он так стремился в лес. Возвращаться не хотелось.

Лука на полянке развел костер. Сухие дубовые ветви занялись дружно, и вскоре груда потрескивающих, звонких как стекло углей дышало в лицо сухим жаром.

Лука содрал с себя рубаху, завязал ворот, рукава и расправил ее подол над костром. Огляделся по сторонам, усмехнулся.

— Заметят, решат, как Петька, что с ума спятил. Ничего, скажу, что какие-то твари в лесу набились — мураши мелкие, вот жаром и выгоняю.

Рубаха вздрогнула, затрепетала и вдруг наполнилась, как парус. Лука почувствовал, что она стала легче и, кажись, потянула вверх. Жар от углей нестерпимо жег руки. Запахло паленым. Неужели она полетит? И еще не веря, что это получится, Лука разжал пальцы.

Подол рубахи тотчас подвернулся внутрь, она упала в костер, и синий дымок взмыл вверх.

Лука затоптал останки тлеющей рубахи на траве, вытирая глаза от едкого дыма. Потом сел перед костром и задумался.

«А ведь она тянула вверх. Только кувырнулась. Вот поэтому зернышко одуванчика висит на стебле ниже ворсинок, чтоб не дать ветру перевернуть пушинку, чтоб она зернышком вниз все время летела и опустилась зернышком на землю».

Лука вернулся домой с заходом солнца. По дороге встречным нехотя рассказывал, что в лесу сушь, а кто-то костер оставил, вот и тушил, чем мог, хорошо, хоть портки уцелели.

Настя осмотрела мужнину рубаху со всех сторон, вздохнула глубоко и ничего не сказала. Только весь вечер глядела в окно и разговоров с мужем избегала.

Лука вернулся в свою каморку и занялся приготовлением чернил с красным отливом.

Часто с базара или из приказа он приносил домой холщовые свертки и прятал их на чердаке. И когда его ребятишки забрались на чердак, то обнаружили целую груду тряпья.

Лука стал замкнутей, говорил мало, иногда поглядывал на божницу, и глаза его становились строгими.

Однажды Настя проснулась от сознания, что это наступило. Что это она не знала, но оно наступило. С улицы из-под двери тянуло сырым холодком. В окошке брезжил рассвет. Лука лежал рядом с Настей. Она проснулась оттого, что он начал дышать затаенно и неглубоко. Настя закрыла глаза. Она слышала, как Лука встал, покопался в своей каморке. Затем в избе стало на миг холодно и дверь закрылась бесшумно. Заскрипело на чердаке.

Не открывая глаз, Настя хорошо сейчас представляла, что делает Лука.

Вот он, сопя, спускается с чердака, держа в руках огромный мешок, который тайком шил целый месяц. Потом пересечет двор. В кустах на огороде расчищено место. Груда сухих чурок и ведро смолы припрятаны под сараем. Три длинных тонких жердины, схваченные веревкой, лежат под навесом.

На дворе было тихо-тихо, словно Луки не стало. Но он ходил. Отнес мешок, жердины, звякнул ведром. Снова тихо.

«Скорей бы, скорей, пока народ не проснулся. Сожжет мешок, как рубаху, и успокоится. А то увидят — болтать будут и сраму не оберешься».

В окне стало светлее, а Лука не возвращался.

«Чего он медлит? Чего медлит!»

Настя вышла во двор, заглянула в огород из-за сарая. Рядом с ивой, как часовня, возвышался шатер, сшитый из разных лоскутьев. Подол его, схваченный ивовым обручем, не доставал земли. Лука возился под шатром, обмазывая обруч и жердины, поддерживающие шатер изнутри, сырой глиной. И было что-то неумолимое и страшное в его движениях. Он не торопился и не волновался. Он действовал спокойно.

Насте захотелось крикнуть: «Скорей, пока люди спят!» Она не знала, что произойдет. Но верила, что оно произойдет обязательно. Так пусть скорей.

У Луки что-то не ладилось. Он медлил. А торопился рассвет.

Вот и птицы враз засуетились, защебетали, перелетая с ветки на ветку. Розоватый свет опустился из облаков на землю, и на низинках за огородом белыми волнами заструился туман. Замычала в соседнем дворе корова. Хрипло спросонья залаяли собаки…

Присев на корточки, Лука раздувал трут. На огороде запахло жженой тряпицей. Затем под шатром занялось пламя — яркое-яркое. Лука торопливо обвязывался веревкой. Шатер задрожал и стал вспучиваться, как огромный пузырь. Он стал толще ивы и все рос и рос, словно наваливался на Настю.

И вдруг пошел вверх, как-то внезапно, сразу. Лука судорожно вцепился в веревку и прижал ее к груди. Он весь сжался, стал маленьким и неподвижным.

И вот на земле только горящий костер, да над ним высокая тренога из жердин. Она покосилась и рухнула на землю со слабым треском.

Невероятно отчаянный визг раздался в соседнем дворе.

Ива хлестнула мокрыми холодными ветками ноги Луки и осталась внизу. Лука слышал визг и не мог понять, что это такое. Он тряс ногой. Меж пальцев застряла веточка, и она мешала. Над головою медленно поворачивался большой, как туча, шар. И все звуки заглушил шум собственною сердца.

Звонница показалась смешной и нелепой. Купол большой, а основание