подпишу, но имейте в виду, это будет иметь обратный эффект. Если собираются подписи по признаку национальности, значит, эту национальность выделяют, потому что во Франции нет евреев, во Франции есть французы иудейского вероисповедания, есть французы католической веры, а есть французы мусульмане. Раз тут собираются подписи евреев, значит, что-то не так. И Сталин вообще прикрыл это дело. Но мне рассказывали, как собирались подписи под этим письмом. У меня был приятель, мы вместе учились в школе — Долматовский Евгений Аронович. Еврей чистокровный. Его тоже вызвали в “Правду”: фамилия громкая — Долматовский, известный поэт. И он прямо оттуда приехал ко мне. Очень взволнованный. Говорит: “Знаешь, Толя, меня вызвали, чтобы я подписал письмо против врачей-евреев. Я отказался. И сказал так: я подпишу письмо, но в том случае, если его подпишут и русские поэты. Я не еврейский поэт, я русский поэт, я пишу на русском языке. Выделять себя как еврея я не могу”.

Волков: И что ему сказали в ответ?

Рыбаков: А ничего. Они сами там, в “Правде”, были в растерянности, не знали, что делать. И Каверин мне рассказывал об этом деле. Каверина вызвали в “Правду”, он сидит, а рядом с ним железнодорожный генерал-еврей. Его тоже вызвали, чтобы и он поставил свою подпись. Генерал говорит: “Почему я должен подписывать это письмо? У нас в стране нет антисемитизма? А почему я на работу не могу взять еврея? Евреев выживают из моего главка, а вы мне будете рассказывать, что нет антисемитизма?” Так этот генерал им и сказал: “Я-то знаю лучше вас, есть у нас антисемитизм или нет. Я отказываюсь подписывать”. Каверин говорит: “А мне нужно время подумать”. И вместе с ним вышел, и генерал его отвез домой на своей машине. И на этом все кончилось. Вся история с письмом рассыпалась. Сейчас трудно понять, какая была атмосфера всеобщего страха. При Сталине был чудовищный пресс. Вы же понимаете, если он не постеснялся расстрелять Бабеля, великолепного писателя с мировым именем, не постеснялся расстрелять Пильняка, Мейерхольда, других знаменитостей — что он мог сделать с рядовым писателем. Каждый из нас боялся! Все жили под страхом расстрела. Расстрела! Это было чудовищно.

Волков: Поскольку мы опять затронули тему сталинских расстрелов… Создается впечатление, что писатель погибал, когда терял в глазах Сталина какой-то ореол, который служил ему охраной. Например, Сталин считал таких людей, как Пастернак или Шостакович, юродивыми, а потому их нельзя было трогать. И мне кажется, что тот же Бабель был арестован не за то, что он был писатель Бабель, а за то, что связался с женой Ежова и со всем этим чекистским окружением.

Рыбаков: У меня другое мнение о причине гибели Бабеля. Думаю, что Бабель погорел из-за своей “Конармии”. Ведь Сталин считал себя создателем Конармии, а Бабель, зная об этом, даже не упомянул его в своем произведении ни разу. Заметьте еще такую примечательную вещь. Самое правое крыло в тогдашней советской литературе — это была группа “Серапионовы братья”: Федин, Тихонов, Слонимский, Зощенко, Каверин и так далее. Они выступали против партийного диктата в литературе. И ни один из них не был арестован. А пролетарские писатели — все эти Киршоны, Авербахи — были арестованы и расстреляны. Почему? Я считаю, потому что Сталину нужно было державное, имперское окружение. Мастер, классик Федин — подходит для двора, Тихонов — подходит для двора. У меня такая теория, правильна она или нет, не знаю. Полагаю, что для имперского двора Станиславский и Немирович-Данченко подходили больше, чем Мейерхольд какой-то. Сталин создавал империю, создавал имперское окружение вокруг себя. Помните телефонный звонок Сталина Пастернаку насчет Мандельштама? Сталин спросил: “Он мастер?” Вот что его интересовало.

Волков: Следовательно, можно так сказать, что те евреи, которые помогали Сталину строить такую державную имперскую культуру, были для него приемлемы. А тех, кто, как Бабель, отклонялись от этого направления, можно было пустить в расход?

Рыбаков: Да, этих он порубал. И всех этих пролетарских писателей порубал, и тех, кто писал на идише. На кой черт они были ему нужны? Но сейчас трудно распутать, как это все в точности делалось. Сталин якобы гневался (это тоже из пересказанных мне разговоров): “Вот писатель Анри Мальро — секретный агент французской разведки. А когда к нашему писателю приходят из органов и просят его помогать, он отказывается…” Сталин ведь как считал: Сомерсет Моэм был английским агентом? Был. И ничего! Грем Грин был агентом? Джордж Оруэлл был агентом? И ничего! А наши писатели, видите ли, брезгуют. Все должны помогать! Ленин говорил: “Каждый коммунист должен быть чекистом”.

Волков: Сейчас выясняется, что многие представители английской, да и американской элиты так или иначе сотрудничали с разведкой.

Рыбаков: Иловайская, главный редактор парижской “Русской мысли”, открытым текстом выступила с заявлением, что Синявский был агентом КГБ.

Волков: Ну, Синявский об этих своих сложных играх с органами первый рассказал…

Рыбаков: И Солженицын тоже первым рассказал о том, как его вербовали. Понимаете, я за это не могу осудить никого. Обстановка была тяжелейшая. Сейчас ее, повторяю, не понять. Вот, например, в “Московских новостях”, тоже в восьмидесятых годах, после моего романа, была большая статья “Дочки Арбата” — о дочерях крупных партийных работников. Их вызывали в органы, допрашивали, а потом тоже посадили. И вот в этой статье приводились материалы из их досье. У четырех из пяти было написано: “Обязалась сотрудничать и плохо выполняла свои обязанности”. Ну, что можно было взять с этой девчонки семнадцати-восемнадцати лет, комсомолки, когда ее отец на суде признался, что был шпионом и вредителем? А ей говорят: “Ты видишь, кто твой отец, так помогай нам, оправдай доверие!” Могу ли я обвинять эту девочку. Есть вещи, перед которыми человек не может устоять. Есть пытки, которые любого сломят — физически и морально. Человек готов все подписать, хоть смертный приговор себе, лишь бы его не мучили, не загоняли иголки под ногти. Это же была дьявольская система.