открывает глаза. На Казанке, на дамбе пустынно…

Могло показаться, что душа ее опустошена, никаких надежд не осталось. И все же Гульшагида, идя по дамбе в сторону кремля, не опускала голову, смотрела на мир широко открытыми глазами. Что это, — может быть, всего лишь женская гордость? В автобусе она старалась ничем не выдать своего горя. Более того, — проходя по знакомой Больничной улице, заставила себя внимательно осматриваться кругом, хотя ежедневно бывала здесь.

Справа и слева высились громады новых пятиэтажных домов, магазины с нарядными витринами. А чуть дальше виднелись старые, обветшалые здания. Большинство деревянных домов покосилось, а у каменных облупилась штукатурка, оббиты углы. Все это напоминало дореволюционный захолустный уездный городок, какие теперь показывают в кино. Вот женщина переходит улицу, сгибаясь под тяжестью коромысла. Во дворе на протянутой веревке мотается полотенце с красной каймой. Бабай в длинном белом джиляне ^[1] и круглой мерлушковой шапке чинно шагает по тротуару, постукивая клюкой. А вон пожилая женщина, прикрыв рот концом платка, стоит у ворот, что-то высматривает, — может быть, поджидает мужа с работы. И тут же, в каких-нибудь двадцати — тридцати шагах, воздвигают новый каменный дом; девушки в брюках, напевая татарские песни, кладут ряды кирпичей; над головой у них величаво движется подъемный кран. А на противоположной стороне тянутся цехи огромного завода, в окнах сияют лампы, излучающие дневной свет.

В одном из этих переулков стоит совсем крохотный деревянный домишко, подпертый бревнами, словно лачуга Ходжи Насреддина. У покосившихся ворот, как всегда, сидит торговец цветами Муртаза-бабай. На старике белая длинная рубаха, короткая жилетка, на голове старенькая заношенная тюбетейка. В густых черных бровях и козлиной бородке бабая поблескивает седина.

Гульшагида каждый день покупает у него цветы. Не много — всего три-четыре гвоздики, но выбирает самые лучшие. Она с утра платит деньги, а цветы забирает вечером, на обратном пути.

Гульшагида приветливо поздоровалась с бабаем, спросила, как поживает.

— Лучше всех, — степенно ответил Муртаза. — Сама-то как? Твои гвоздики я оставил в сенях, в банке. Нынче особенно хороши. Посмотришь — и сама станешь цветком, ей-ей!

Гульшагида улыбнулась. Да, сегодня ей хочется иметь самые замечательные цветы.

— Уж не радость ли какая у тебя, дочка?

— Не знаю, — зарделась Гульшагида. — Настроение такое.

Она и в самом деле чувствует особенную бодрость, хотя радоваться как будто нечему.

Стоит повернуть за угол домика, возле которого торгует цветами Муртаза-бабай, — сразу увидишь больницу. Вон ее старинная чугунная ограда на прочном каменном фундаменте. Вдоль ограды тянется зеленая гряда акаций, их верхушки ровно подстрижены. За изгородью, в глубине, стоят многолетние вязы, клены и березы. Их густые кроны возвышаются зелеными ярусами. Мощная листва закрывает желтое старинное трехэтажное здание. Лишь местами, где листва пореже, просвечивают то желтый кусок стены, то створка окна, то краешек карниза или же отдельные буквы длинной вывески: «Н-ая городская клиническая больница». Если посмотреть сверху, здание больницы похоже на лежащую букву «Г». Одно время и прошел слух, что будет сделана пристройка и ко второму крылу здания, — тогда буква «Г» превратилась бы в «П». Но по каким-то причинам дело замерло. А потом… потом, как говорят старики, отложенное дело запорошило снегом.

Гульшагида вошла в железную калитку. Прямая асфальтированная дорожка вела к парадному подъезду. Как и само здание, подъезд был построен в классическом стиле, с колоннами. Римские цифры над колоннами указывали, что здание сооружено в конце девятнадцатого века. Наверно, и парк был посажен в те же годы. В жаркие летние дни здесь всегда тенисто и прохладно.

Гульшагида на минуту остановилась, залюбовавшись изумительными красками осени. Но ведь парк красив не только в осенние дни. Почему же она раньше не обращала внимания на это? Что сняло сегодня пелену с ее глаз? Может быть, она слишком занята была своими личными переживаниями, а теперь обида и горечь начали притупляться, — кто знает…

У калитки остановилась легковая машина. Из нее вышел пожилой, высокий, еще довольно стройный человек с коротко подстриженными седыми усами, в голубовато-серой шляпе и таком же макинтоше. Это был профессор Абузар Гиреевич Тагиров. Сняв шляпу, он первый поклонился Гульшагиде. Очнувшись от своих дум, она заметила его слишком поздно и смущенно пробормотала:

— И вас с добрым утром, Абузар Гиреевич!

— Я вижу, вас покорили краски осени, — улыбнулся профессор. — Если хотите насладиться подлинной красотой, идите в лес… Да, простите, Гульшагида, — вдруг повернул он на другое, — вы что-то совсем забыли нас. Фатихаттай житья мне не дает: «Когда же приведешь нашу Гальшагиду?» Сегодня после работы непременно заходите.

Наконец-то рассеянный профессор вспомнил о ней. Что ж, она с радостью зайдет. Но Гульшагида не решилась спросить о Мансуре, только подумала о нем.

3

Хорошо зная, что Абузар Гиреевич человек внимательный и не бросает слов на ветер, Гульшагида была уверена, что приглашение, переданное ей, — побывать у Тагировых, сделано не из простой любезности.

Но почему Абузар Гиреевич выбрал именно сегодняшний вечер? Ей пришла в голову неожиданная мысль: «Нет ли, в самом деле, каких-либо новостей о Мансуре? Как бы узнать?..» Эта мысль не давала ей покоя.

В больнице Гульшагиде ближе всех молоденькая ассистентка профессора Вера Павловна Иванова. Они дружили еще со времен студенчества. Вера шла на два курса впереди; но случилось так, что обе девушки были избраны членами комитета комсомола, они часто встречались и на шумных заседаниях бюро, и на комсомольских собраниях. И вот Верочка стала уже Верой Павловной — кандидатом медицинских наук, ассистентом известного профессора, а на время учебы на курсах усовершенствования была руководителем Гульшагиды. Это не мешало им оставаться близкими подругами. Маленькая светловолосая Вера Павловна казалась немного подросшей только потому, что носила туфли на чрезвычайно высоких каблуках. Но пухлые, словно детские, губы, крохотная родинка на правой щеке, изящная фигура — все было как у прежней Верочки. Только речь ее стала менее торопливой, говорила она уже не захлебываясь, голос ровный, ясный.

Гульшагида осторожно обратилась к подруге:

— Ты не слышала, в семье Тагировых нет никаких новостей?

Она старалась, чтоб в голосе не прозвучало ни малейшего волнения.

Но Вера помнила о