Грошуниной. И вообще, люди с такой фамилией в этом городе никогда не жили. Сергей не был удивлен или даже расстроен этой новостью. Наплевать, поймал он себя на мысли. Пусть всё летит в огнедышащую воронку, если уж таковая образовалась.

Он вышел из бюро и вскоре устроился в убогом номере единственной городской гостиницы — двухэтажной, похожей на частный дом с неухоженным палисадником.

— Я говорила, что она аферистка! — позвонила мать. — Я только что узнала, все деньги в банке на ее имя оставлены. Вот погоди, она явится с завещанием на квартиру! Шесть месяцев, которые по закону положены, еще не прошли… Господи, и даже после этого ты продолжаешь… Сереженька, — вдруг всхлипнула она, — может, тебе в церковь сходить, или к бабке какой… Я квартиру освятила уже.

Потом ему позвонила Люси:

— Дочь хочет с тобой поговорить.

Трубку сразу выхватила Дэниэла:

— Когда ты вернешься? — спросила она по-английски. — Мама мне говорит, мы скоро насовсем поедем в Англию.

— Обязательно вернусь, моя горошинка, — ответил он тоже по-английски, сглатывая комок в горле.

Сергею стало душно в этом по-советскому казенном номере. Он вышел из гостиницы и бесцельно побрел по чужому городку, который Маша зачем-то называла родным. Это был сонный городок с таким же сонным купеческим прошлым. На главной улице с голубыми огромными елями, которые в наступающих сумерках показались фиолетовыми, рядом с новеньким супермаркетом, стояло недавно покрашенное здание с псевдоампирными колоннами. «Краеведческий музей», — прочитал Сергей.

Привычку заходить в такие музеи он перенял у Люси во время совместных путешествий. Удивительно, что во всем мире выставляют на обозрение одну и ту же ерунду: чьи-то окаменевшие кости, люльки, кастрюли, игрушки, облезлые звериные чучела, выцветшие фотографии, — неужели жизнь из этого и состоит?

Сергей скользнул взглядом по стенду с рассказом о живших в здешних краях племенах, со снисходительным любопытством прочитал легенду про священный камень, ушедший под землю, и про местную языческую богиню, которая умела превращаться в кого угодно, человека или животное, а также оживлять мертвых.

— Интересуетесь? — спросил его щуплый человек в домашней вязки свитере и валенках.

Сергей только сейчас заметил смотрителя в полумраке заставленной мебелью комнаты.

В ответ он не очень вежливо буркнул — ему не хотелось вступать в разговор с этим мужчиной, который был таким же пыльным, скучным, никчемным, как сохраняемые им экспонаты, — и Сергей перешел к сравнительно свежему разделу, посвященному прошлому веку. «Дневник ссыльной А. И. Грошуниной, которая скончалась от воспаления легких, простудившись на лесозаготовках» — выцветшая пояснительная записка лежала под стеклом рядом с раскрытой тетрадью, мелко исписанной чернилами и карандашом.

Смотритель услышал его возглас и недоуменно покачал головой, когда Сергей попросил разрешения полистать тетрадку:

— Надо же. Лежал дневник годами никому не нужный, а за последние время уже второй человек спрашивает. Чем она так прославилась? Присаживайтесь, здесь посветлее будет, — и мужчина подвинул стул к окну.

«Столько страшного произошло. Бедная моя Лижбэ.

Сначала отец ее пропал без вести. Ее мать практичная была, специалист по выживанию. Очистки картофельные у соседей выпрашивала, оладьи пекла. Шла в булочную на рассвете, сидела там в очереди, одновременно вязала носки для солдат — белого хлеба дожидалась. Его по карточкам быстро разбирали. Потом она его на большее количество черного выменивала.

И вот во время затемнения заливала керосин в горелку, а он пролился на платье, все вспыхнуло, как факел… Надо было ее сразу в одеяло завернуть, чтобы огонь сбить, а Лида растерялась.

Она сейчас живет у нас. Поступила в Плехановский, хотя мечтает об институте внешней торговли, даже изучает английский на американских курсах и ходит на танцы в дипломатическую академию. Она хочет добиться успеха и, я думаю, добьется.

… нет прежнего взаимопонимания, шарахается от меня, как от прокаженной, когда я начинаю говорить „неправильные вещи“, поэтому я в последнее время стараюсь особенно не рассуждать в ее присутствии… Но люблю ее по-прежнему, мою сестричку…».

«…в вагоне для скота, люди ходили в туалет в дырку в полу… подшучивал надо мной. Тогда я отказалась от еды и питья. Перестал смеяться…».

Между этими двумя записями был большой разрыв во времени. У Аси изменился почерк — буквы измельчали и избавились от завитушек, строчки придвинулись друг к другу. Писала так убористо, экономя бумагу. И как ей удалось в ссылке воссоединится со своим московским дневником?

«Он сказал: „Молчи, с…а“, — и закрыл мне рот своей вонючей рукавицей… „Это не я, это не мое тело, внушала я себе и одновременно думала — не хватало заиметь ребенка от уголовника“. Через две недели все пришло, как обычно. Я обрадовалась, но потом морально мне стало хуже.

…Желание быть особенной делает меня уязвимой. Это гордость, другие без нее живут. Смирись, иначе сожжешь себя — благоразумный голос уговаривает меня избавиться от гордости, как будто речь идет о селезенке или аппендиксе».

«…переводят в Карелию, а мне все равно…»

«Наш дом часто снится мне: окна в нем становятся все больше, интерьеры красочнее. Молодые мама, папа. Мне дорого что-то еще в этих детских воспоминаниях — то, что никогда не повторится. Наверное, скучаю по предчувствию счастья, с которым жила тогда.

Посторонним настоящий виток моей судьбы наверняка кажется напрасным. Одно непонятно: если самое разумное, что остается, — это смириться, — почему, делая глупости, мы проходим самые важные уроки?»

«Северный язык. Окулина сказала: „ПТЮШКИ БЮЖЖАТ“, — и угостила ОПЯКИШЕМ. Отблагодарю ее, когда посылку получу».

«Комаров поменьше. Если б еще не мухи… Залетев в комнату, они поначалу ведут себя спокойно и доверчиво. Но пережив несколько почти предсмертных состояний (после не очень точных ударов тряпкой), теряют свою сельскую невинность, становятся неврастеничными, наглыми, ушлыми сволочами…».

Сергей улыбнулся. Он обнаружил за этим старым дневником живую душу — сильную, молодую, прихотливую, растерявшуюся от свалившихся на нее невзгод. Многое из написанного ему уже было известно. Он пролистал тетрадь обратно, от бисерного устоявшегося почерка дойдя до крупных детских каракулей. Он прежде не видел дневника, где автор делал бы первую запись