поинтересовался он, мобилизовав все свои познания по части профессиональной терминологии. — Ну? Кассета, спрашиваю, в собственности кому своя будет?

— Вообще-то, моя, — проронил Миха.

— Ага! Так я возьму на время. Люблю послушать, особенно в кругу сослуживцев.

Представив себе результаты такого прослушивания, Миха от ужаса закрыл глаза. И успел услышать, как участковый, уже на ходу, бодро крикнул на прощание:

— Что, ребятки, не ожидали от меня такого хобби, верно?

Через неделю, вместо того чтобы произвести в младшие лейтенанты, его разжаловали в прапорщики. И он начал мстить Михе, при каждой встрече требуя предъявить ксиву. Где бы, когда бы Миха ему ни повстречался, неизменно повторялось одно и то же:

— Добрый день, прапорщик Хоркенфельд, проверка документов в порядке розыска. Па-а-прошу предъявить удостоверение личности.

Поначалу Миха принимал выражение «в порядке розыска» за чистую монету и пугался до смерти, полагая, что все слушатели песни «Moscow, Moscow» рано или поздно объявляются в розыск. И только потом до него дошло, что прапорщик Хоркенфельд, наверно, и в самом деле поставил его кассету в кругу сослуживцев, да еще, чего доброго, на торжественной фараонской вечеринке по случаю собственного повышения. А поскольку «Moscow, Moscow» и вправду была запретная до невозможности, скандал, надо полагать, получился грандиозный. Миха очень живо вообразил себе разыгравшуюся сцену: как полицай-президент, то бишь начальник всей восточноберлинской полиции, собственной персоной, с дубинкой наперевес, кидается крушить орущие динамики, а министр внутренних дел, выхватив табельный ствол, собственноручно расстреливает магнитофон, обрывая крамольную песню на полуслове. После чего оба они, одновременно подскочив к Хоркенфельду с двух сторон, гневно срывают с новоиспеченного младшего офицера новехонькие лейтенантские погоны. Миха предполагал, что именно так, если не похуже, все и происходило, судя по той строгости, с которой его теперь всякий раз подвергали проверке документов.

А не прихвати тогда участковый Михину кассету с «Moscow, Moscow», наверно, и первое полученное Михой любовное письмо не спикировало бы на нейтральную полосу немецко-немецкой границы. История эта довольно запутанная, поэтому и объяснить ее непросто, но в самом широком смысле слова она с «Moscow, Moscow» очень даже связана, это точно. А ведь Миха даже не вполне уверен, в самом ли деле письмо предназначалось ему и уж тем более он не уверен, вправду ли оно любовное и вправду ли от той девчонки, получить от которой любовное письмо ему хотелось больше всего на свете.

Девчонку звали Мирьям, она училась в параллельном классе и, вне всяких сомнений, была самой красивой девчонкой в школе. (Для Михи-то, конечно, она была самой красивой в мире.) А на Солнечной аллее она вообще была главной сенсацией. Едва Мирьям выходила из дому, жизнь вокруг преображалась. Дорожные ремонтники бросали свои отбойные молотки, шикарные иномарки, катившие от пограничного контрольно-пропускного пункта, резко тормозили, давая ей перейти улицу, бинокли пограничников на сторожевой вышке над нейтральной полосой все как по команде поворачивались в ее сторону, а гогот западных обалдуев на смотровой башне разом смолкал, сменяясь почтительным ропотом.

Мирьям совсем недавно появилась в школе, где учились Миха, Марио, ну, и все остальные. Никто ничего толком о ней не знал. Для всех она была прекрасной и загадочной незнакомкой. Вообще-то, строго говоря, Мирьям была внебрачным ребенком, но даже этого никто не знал. А внебрачным ребенком она была потому, что ее отец, едучи на машине, свернул не в ту улицу. Он ехал в загс, где его ждала мать Мирьям, она была уже на восьмом месяце беременности. Свадьбу решили отпраздновать в Берлине, а в Берлине отец Мирьям бывал редко и город знал плохо. Он ехал из Дессау, свернул с Адлергештель на одну улицу раньше, чем следует, покатил по Баумшуленштрассе и на своем видавшем виды «трабби»^[2] вырулил аккурат к пограничному контрольно-пропускному посту на Солнечной аллее. А поскольку он и понятия не имел, что уперся прямо в государственную границу, да еще возле контрольно-пропускного пункта, он, недолго думая, громко матюгнулся, вылез из малолитражки и начал возбужденно метаться перед шлагбаумом.

— Какого черта, мне вон туда, как мне проехать? — то и дело выкрикивал он.

То к одному, то к другому погранично-пропускному пункту машины рядовых трудящихся, вообще-то, нередко по недоразумению заруливали, и обычно их без лишнего шума тихо-мирно спроваживали обратно. Но отец Мирьям с его холерическими замашками поднял такую бучу, что пограничники решили заняться им поосновательней. И допрашивали с таким пристрастием, что в итоге он к назначенному времени в загс уже не успел, им определили для бракосочетания другой день, но Мирьям этого дня дожидаться не стала и родилась раньше. Вот так она и появилась на свет внебрачным ребенком.

Когда у Мирьям появился младший братишка, ей уже вполне ясно было, что родители ее разведутся. Отец ее был малость двиганутый, а когда его в пьяном виде не пускали домой, норовил высадить дверь квартиры или учинял дебош на улице, из-за чего Мирьям и ее мать ужасно стыдились перед соседями. И когда родители Мирьям наконец развелись, ее мать, желая раз и навсегда избавиться от скандалов и преследований своего полоумного супруга, переехала к нам — на наш кончик Солнечной аллеи. Она рассудила — и оказалась совершенно права, — что после общения с пограничниками отца Мирьям в этот район никаким калачом не заманишь.

Отношения Мирьям с парнями и взрослыми мужчинами оставались для нас загадкой. Очкарик говорил, что ведет она себя как всякий нормальный ребенок, травмированный разводом, — неброско, индифферентно, в меру пессимистично. Однако многие видели, как она грациозно усаживается на мотоцикл, который подкатывает к ее подъезду аккурат в ту минуту, когда она выходит из дома. И не какой-нибудь мотоцикл, а «АВО», очень даже классная машина. «АВО» — это ведь был единственный мотоцикл с четырехтактным движком во всем восточном блоке, ценность которого изрядно повышалась еще и за счет редкости, ибо уже давно, с начала шестидесятых годов, он был снят с производства. И когда Мирьям усаживалась на такой вот «АВО», всем, кто торчал на площадке, мгновенно становилось ясно, что на таких-то колесах ее увозят в совсем иную жизнь. Ни у Михи, ни у Марио, ни у Очкарика, ни у Толстого не то что мотоцикла — мопеда не было, только у Волосатика имелся складной велик. А даже если бы и был у кого-то из них мотоцикл или, на худой конец, мопед, то наверняка какая-нибудь жалкая двухтактная тарахтелка.