теперь уж некого и расспрашивать.
— Верно, подослал его кто.
— Тссс!
— И подослал его тот, кто бургомистру Кальдауне отомстить хотел за историю с яйцами.
— Тссс! Тише ты! Доказать-то ты не можешь.
Мимо проходит бургомистр Кальдауне.
— Придет час — всё докажем! Полный счет предъявим, — говорит он и залезает на молотилку.
— Говорил же, чтоб ты язык за зубами держал! Потом будешь стоять как дурак и ничего доказать не сможешь.
— А ты не слышал разве: придет час!
Дом дрожит от дедушкиных криков. Дедушка не хочет умирать. С кулаками он набрасывается на смерть. Крики его слышны даже во дворе. Тило поджимает хвост и лезет в конуру. Куры, склонив голову набок, слушают и то и дело посматривают на небо: не покажется ли ястреб на птичьем дворе? — Хозяйство мое она погубит… косой, с косой идет на меня! — вопит дедушка. У бабушки пылают щеки. Она лежит рядом с дедушкой и не устает успокаивать его: — Никто и не думает губить твое хозяйство. Слышишь, ни кто и не думает… Напрасно она старается: слова ее для дедушки что жужжанье пчелы. — Я им покажу, каков старый Краске! Верхом на пушке прискачу! Дразнилу и Кимпеля запрягу! Пошел, пошел, Кимпель-пес! Цыц! Я теперь главный. Не примечаешь разве: на дружбу поставил. Друг-то вывезет… — Отец, отец! Да погляди ты, Тинко пришел. Вот он стоит дрожит. Неужто не видишь? Дедушка что-то бормочет в ответ. Я ничего не могу разобрать. В поле стучит молотилка. Зернышки ржи, которая должна была бы быть пшеницей, сыплются в мешки. Все соседи вышли обмолачивать наш хлеб. Папа подвозит на молодой золотистой лошади снопы к молотилке, а каретник Фелко возит на воле солому к нам в ригу. Бургомистр Кальдауне разрезает прясла, прежде чем загружают снопы в машину. Шепелявая обходит всех и предлагает воды, потом сгребает мякину, помогает укладывать солому на фуру каретника. Достав из кармана пузырек, она смазывает коричневой жидкостью раны молодой лошади. Кожа у лошади подергивается, мухи летят прочь. И чего только трактор не умеет делать! Он ведь и барабан на молотилке вертит. Вечером загораются его огромные глаза, и все кругом сразу как подменили. Впервые в Мэрцбахе молотят прямо в поле, да еще ночью. — Много ты знаешь! Мы и раньше с подсветом молотили. — Это зимой при свечах в риге, что ли? Цепами вы тогда молотили, как в давние времена в Египте. — Это тоже верно. Глубоко за полночь трещит молотилка. До утренней звезды дедушка спорит со смертью. Я сижу на кровати рядом с бабушкой и крепко зажимаю уши. Бабушка обнимает меня. Еще раз приходит доктор. Глаза у него усталые, движения спокойные. Он долго смотрит на дедушку, потом выстукивает его. Дедушка уже не может приподняться: его поддерживает тетя Клари. Она плачет и тихо гладит бледный дедушкин лоб. Меня бросает то в жар, то в холод. — Тетя Клари, тетя Клари! — кричу я. — Погладь его за меня! Тетя Клари молча кивает. Доктор готовит шприц и тихо шепчется с тетей Клари. Мне велят выйти и привести папу. Девчата, забравшись на молотилку, поют веселую песню. А разве они не знают, что мой дедушка борется со смертью? Но они ведь работают на машине, которая называется «Счастье детей». Ну, пусть тогда поют! Я отыскиваю папу. Возле наваленной доверху фуры он разговаривает с Пауле Вуншем. — Нет, ты посмотри, ты посмотри только, как они работают! — кричит Пауле сверху. Глубоко вздохнув, папа кивает: — А ведь давно уж могли бы так работать, Пауле… Ты что, Тинко? — Доктор велел тебе идти домой. Папа и Пауле Вунш переглядываются. Пауле спрыгивает на землю. Папа передает ему вожжи и берет меня за руку. Молча мы шагаем в темноте. Далеко в ночи разносится гул молотилки. Дедушка немного успокоился. Я иду на кухню и сажусь на свой старый ящик для дров. А я должен бы плакать: ведь мой дедушка умирает. Но я не плачу. В доме пахнет лекарствами; доктор в своем белом халате показывается на кухне. Проходя в сени, он гладит меня по голове. Папа спускается из светелки. Он стоит некоторое время возле шкафа и смотрит вниз. Потом медленно поднимает голову. Лицо у него очень серьезное. Вот он посмотрел на меня. Щеки его дрожат. — Дедушка умер, Тинко. Слышно, как бабушка рыдает в горнице. …Из Ростока приехал дядя Маттес. Он живет теперь там, где строят новые корабли. — А тебе не скучно без нас, дядя Маттес? Улыбаясь, дядя Маттес вытаскивает бумажник. Он показывает мне фотографии. На них море и корабли, которые так и бороздят высокие волны. — Не очень там поскучаешь, — отвечает дядя Маттес. …Порхают бабочки. В листве лип жужжат пчелы. В синем небе носятся ласточки. Я лежу на выгоне под липой. Из садов доносится запах роз. Все звуки сливаются со стуком трактора в общую песнь лета:
Вдруг я пугаюсь собственного голоса: я тут пою, а дома все готовятся к похоронам дедушки! Слышно, как во дворе Шепелявая зовет меня.
Бабушка плачется:
— Что люди-то скажут, как не увидят меня за его гробом? Оденьте вы меня, ради Христа, несите за ним!
Папа и тетя Клари уговаривают ее:
— Да каждый ребенок в деревне знает, что ты больна.
Стефани, моя сестренка Стефани, наш славный жаворонок, останется с бабушкой, когда мы дедушку понесем на погост. Каретник Фелко и другие мужики привинчивают крышку гроба. Все одеты в черное. Папа держит меня за руку. Рука у него гладкая и теплая. В последний раз я смотрю на дедушкины руки. Пальцы у него всегда были коричневые, будто обрубленные корни, а теперь бело-серые, точно старые кости. Он уже не будет рыться ими в земле, как бы гладя ее. Меня он ими тоже больше не ударит. Вот этими самыми руками дедушка хотел остановить новое время. Оно отбросило их прочь.
— Не плачь, Тинко, — говорит папа, наклонившись ко мне. — Скоро ты поедешь с дядей Маттесом на море.
А я и не заметил, что плачу.
Дом дрожит от дедушкиных криков. Дедушка не хочет умирать. С кулаками он набрасывается на смерть. Крики его слышны даже во дворе. Тило поджимает хвост и лезет в конуру. Куры, склонив голову набок, слушают и то и дело посматривают на небо: не покажется ли ястреб на птичьем дворе? — Хозяйство мое она погубит… косой, с косой идет на меня! — вопит дедушка. У бабушки пылают щеки. Она лежит рядом с дедушкой и не устает успокаивать его: — Никто и не думает губить твое хозяйство. Слышишь, ни кто и не думает… Напрасно она старается: слова ее для дедушки что жужжанье пчелы. — Я им покажу, каков старый Краске! Верхом на пушке прискачу! Дразнилу и Кимпеля запрягу! Пошел, пошел, Кимпель-пес! Цыц! Я теперь главный. Не примечаешь разве: на дружбу поставил. Друг-то вывезет… — Отец, отец! Да погляди ты, Тинко пришел. Вот он стоит дрожит. Неужто не видишь? Дедушка что-то бормочет в ответ. Я ничего не могу разобрать. В поле стучит молотилка. Зернышки ржи, которая должна была бы быть пшеницей, сыплются в мешки. Все соседи вышли обмолачивать наш хлеб. Папа подвозит на молодой золотистой лошади снопы к молотилке, а каретник Фелко возит на воле солому к нам в ригу. Бургомистр Кальдауне разрезает прясла, прежде чем загружают снопы в машину. Шепелявая обходит всех и предлагает воды, потом сгребает мякину, помогает укладывать солому на фуру каретника. Достав из кармана пузырек, она смазывает коричневой жидкостью раны молодой лошади. Кожа у лошади подергивается, мухи летят прочь. И чего только трактор не умеет делать! Он ведь и барабан на молотилке вертит. Вечером загораются его огромные глаза, и все кругом сразу как подменили. Впервые в Мэрцбахе молотят прямо в поле, да еще ночью. — Много ты знаешь! Мы и раньше с подсветом молотили. — Это зимой при свечах в риге, что ли? Цепами вы тогда молотили, как в давние времена в Египте. — Это тоже верно. Глубоко за полночь трещит молотилка. До утренней звезды дедушка спорит со смертью. Я сижу на кровати рядом с бабушкой и крепко зажимаю уши. Бабушка обнимает меня. Еще раз приходит доктор. Глаза у него усталые, движения спокойные. Он долго смотрит на дедушку, потом выстукивает его. Дедушка уже не может приподняться: его поддерживает тетя Клари. Она плачет и тихо гладит бледный дедушкин лоб. Меня бросает то в жар, то в холод. — Тетя Клари, тетя Клари! — кричу я. — Погладь его за меня! Тетя Клари молча кивает. Доктор готовит шприц и тихо шепчется с тетей Клари. Мне велят выйти и привести папу. Девчата, забравшись на молотилку, поют веселую песню. А разве они не знают, что мой дедушка борется со смертью? Но они ведь работают на машине, которая называется «Счастье детей». Ну, пусть тогда поют! Я отыскиваю папу. Возле наваленной доверху фуры он разговаривает с Пауле Вуншем. — Нет, ты посмотри, ты посмотри только, как они работают! — кричит Пауле сверху. Глубоко вздохнув, папа кивает: — А ведь давно уж могли бы так работать, Пауле… Ты что, Тинко? — Доктор велел тебе идти домой. Папа и Пауле Вунш переглядываются. Пауле спрыгивает на землю. Папа передает ему вожжи и берет меня за руку. Молча мы шагаем в темноте. Далеко в ночи разносится гул молотилки. Дедушка немного успокоился. Я иду на кухню и сажусь на свой старый ящик для дров. А я должен бы плакать: ведь мой дедушка умирает. Но я не плачу. В доме пахнет лекарствами; доктор в своем белом халате показывается на кухне. Проходя в сени, он гладит меня по голове. Папа спускается из светелки. Он стоит некоторое время возле шкафа и смотрит вниз. Потом медленно поднимает голову. Лицо у него очень серьезное. Вот он посмотрел на меня. Щеки его дрожат. — Дедушка умер, Тинко. Слышно, как бабушка рыдает в горнице. …Из Ростока приехал дядя Маттес. Он живет теперь там, где строят новые корабли. — А тебе не скучно без нас, дядя Маттес? Улыбаясь, дядя Маттес вытаскивает бумажник. Он показывает мне фотографии. На них море и корабли, которые так и бороздят высокие волны. — Не очень там поскучаешь, — отвечает дядя Маттес. …Порхают бабочки. В листве лип жужжат пчелы. В синем небе носятся ласточки. Я лежу на выгоне под липой. Из садов доносится запах роз. Все звуки сливаются со стуком трактора в общую песнь лета:
Вот лето песни вновь поет,
На солнышке тепло,
Сияет синий небосвод…