церквей и монастырей, люди еще пытались бороться с огнем, но, когда колокола один за другим начали срываться с объятых пламенем звонниц и падать на землю, в городе воцарилась неописуемая паника, чему в немалой степени способствовали взрывы в пороховых погребах Кремля и Китай-города, от которых «вырвало две стены у Кремля». Москвичи повыскакивали из домов и бросились к северным воротам, где еще не было ни огня, ни татар. «Улицы были так полны народу, что некуда было протиснуться», — пишет очевидец. У ворот поднялась невообразимая давка, люди «в три ряда шли по головам один другого, и верхние давили тех, которые были под ними». Вместе со всеми бежали и ратники, смешавшиеся с толпой; они гибли не от вражеского оружия, а от огня и удушья. Штаден утверждает, что после пожара «в живых не осталось и 300 боеспособных людей». Тех, кто пытался отсидеться в погребах и подвалах, ждала неминуемая смерть от страшного жара. Позже в одном таком подвале, за железной дверью, нашли десятки обуглившихся тел — и это при том, что помещение было затоплено водой, доходившей до колена! Спастись от огня можно было только в Кремле, где в Успенском храме митрополит Кирилл укрыл святыню (образа, кресты и прочую церковную утварь) и казну. Но московские власти заперли Кремль еще при начале пожара и никого не пускали сюда. Все же и внутри Кремля от «пожарного зною» погибли раненый воевода князь Иван Вельский, придворный доктор Арнольф Линзей, 25 английских купцов и еще множество людей. Задохнулись и сгорели также татары, пытавшиеся грабить посадские дома и дворы.

Шесть часов бушевал огонь (по другим известиям, пожар продолжался три часа) и утих сам собой, истребив все, что могло гореть, в том числе и опричный дворец царя, возведение которого стоило огромных средств. «После пожара, — говорит Штаден, — ничего не осталось в городе — ни кошки, ни собаки». Посреди дымящихся развалин, заваленных грудами обгоревших трупов людей и животных, возвышался один полуразрушенный Кремль.

Поживиться в Москве было нечем. На другой день Девлет-Гирей, наблюдавший пожар из окрестностей села Коломенского, так и не вступив в Москву, повел орду назад в степь по Рязанской дороге. По пути он «положил впусте у великого князя всю Рязанскую землю…». Подобного разорения здесь не помнили со времен Батыя. Цветущая земля была превращена в пустыню. «Рязанская земля такая прекрасная страна, — пишет один иностранец, посетивший ее вскоре после набега крымцев, — что подобной ей я и не видывал. Если крестьянин высевает 3–4 четверти, то ему еле-еле хватает сил, чтобы собрать урожай. Земля тучна… В этой стране много лип, а в них пчел и меду…»; теперь «большая часть дворов и острогов стоят в ней пустыми, остальные сожжены». Татары разорили 36 городов к югу от Оки. Крымский посол в Польше рассказывал о баснословной добыче, захваченной ханом в этом походе; помимо прочего, он уверял, что татары захватили на Руси 60 ООО пленников и еще такое же количество людей умертвили.

Казалось, сбывалось библейское пророчество о том, что разделившееся царство не устоит. Но Русская земля устояла.

Воеводы больше недели не решались известить царя о московском разорении. Все это время Иван молился, затворившись в одном из древних монастырей Ростова. Позже он по-своему расценил поступок воевод: «Москву уже сожгли, а меня не извещали десять дней. Ведь это измена немалая…»

Царь был потрясен бедствием. Ханские послы, доставившие Ивану грамоту Девлет-Гирея, нашли его готовым на значительные уступки Крыму. Девлет-Гирей разговаривал с московским владыкой уже как со своим данником. «Жгу и пустошу все за Казань и Астрахань, — писал он. — Будешь помнить… Я пришел в твою землю с войсками, все поджег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел в Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве в Москве, и пошел туда; ты и оттуда убежал. Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблею побил, а других в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня. А еще хвалишься, что ты московский государь! Когда бы у тебя был стыд и достоинство, ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал, и опять меня в готовности увидишь». Крымские послы передали Ивану вместо обычных подарков нож.

Царь шел на большие унижения, чтобы умилостивить хана и добиться немедленного мира. Передавали, что он вышел к ханским послам одетый в сермягу и баранью шубу со словами: «Видите, в чем я? Так меня хан сделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дать мне нечего хану!» В ответной грамоте царь бил челом Девлет-Гирею и писал: «И коли тебе, брату нашему, гневно, и мы хотим Астраханью брату нашему поступиться», — требуя, однако, права совместно с ханом утверждать царей астраханских на престоле. Обыкновенно историки злорадствуют над таким самоуничижением Грозного, мотивируя его уступчивость трусостью и полным упадком духа. Почему, собственно? Не одно поколение великих князей ползало на брюхе перед золотоордынскими ханами, чтобы отвести от Руси угрозу татарского разорения, и об этом принято писать с большим сочувствием, как о свидетельстве выдающегося государственного ума и пламенных патриотических чувств собирателей Русской земли. Однако для Грозного сделано исключение, между тем как одно то, что он ради государственных выгод смирил свою непомерную гордыню, говорит о его незаурядной силе духа и дипломатических способностях и должно быть поставлено ему в несомненную заслугу перед Россией. К тому же совершенно очевидно, что Иван на самом деле и не думал поступаться Астраханью, а просто выигрывал время, стремясь втянуть Девлет-Гирея в долгие и бесперспективные пререкания по поводу статуса Астраханского ханства.

Орда кочевала в Диком поле, не расседлывая коней. Неизбежность нового нашествия была очевидна даже для сторонних наблюдателей. Английский посланник Дженкинсон 8 августа 1571 года извещал из Холмогор королеву Елизавету, что «Крым, без сомнения, снова будет там (в России. — С.Ц.) на следующий год», и рассматривал ожидаемое нашествие как «справедливое наказание для столь дурной нации».

Грозный сознавал опасность, которая становилась все ближе и реальнее по мере приближения весны, и готовился к отражению нападения хана. Главной его заботой было восстановление Москвы. Стремясь не допустить повторения страшного бедствия, он принял ряд предосторожностей: уничтожил посады, всех купцов и мещан перевел оттуда в город и запретил им строить высокие деревянные дома. Москва была обнесена валом с бревенчатыми воротами, обложенными