спрашивает Вася Мариманов,— если предатель ударит в спину, такая рана тоже считалась позором?

— Такая, конечно, нет.

— Товарищ лейтенант,— говорит, смущаясь, Мариманов,— как вы думаете, домой нас скоро отпустят?

Мариманов маленький, трогательный, скромный. Он и Тележко земляки, оба сибиряки, хотя Тележко родился в Белоруссии, а Вася Мариманов коренной сибиряк, чолдон, русский, с проступающими смутно монгольскими чертами.

Лейтенант почесывает мизинцем бровь:

— Не думаю, чтобы скоро.

— Пусть сперва вылечат, а потом отпускают,— бурчит Тележко.

На тыльной стороне ладони у него татуировка — какая-то взъерошенная птица и подпись к ней: «Так улетела моя молодость». Он после войны всем начал говорить, что у него больная грудь и его должны вылечить, послав в военный санаторий к Черному морю.

— Понравилось в медсанбате?

— А что, товарищ лейтенант,— моментально оживляется Тележко,— и там неплохо. Я там лежал, а там медсестра Нина, красивая, как все равно эта... Я и так подкатывался и этак — ни в какую. Я говорю: «Ниночка, почему?» Отвечает: «Я замужем». - «Ну и прекрасно,— говорю,— я тоже женатый!» (Все засмеялись, кроме новеньких из пополнения, те, может быть, думали, что он, правда, женатый.) Но она опять не хочет. Говорю: «Ниночка, почему?» — «Не хочу,— говорит,— моего мужа обманывать». Я говорю: «Ниночка, не волнуйся, мы его и не будем обманывать, мы лучше мою жену обманем».

— Ох, силен Тележко.

— Как ему язык тогда не отбило?

— А он его под себя подобрал.

— Нет, не в этом дело, пуля-то обыкновенная была, а нужно бы бронебойную, такая не возьмет.

— Ха-ха-ха! — добродушно передразнил Тележко.— Гогочут, как все равно эти... Вы ж не понимаете, что к женщине подход нужен и такт. Чего скалишься, не слыхал такого слова: такт? Скажите ему, товарищ лейтенант. Я вот там, значит, лечусь, с Ниночкой гуляю потихоньку,— твердо выговаривая «ч», продолжал Тележко,— она мне все рассказывает, как жила да где, как в армию пошла и все такое. Вот, говорит, в армию я пошла, а мама мне говорит: «Главное, дочка, береги ноги и горло». А я и брякни: «А муж ничего беречь не велел?» Она — ф-р-р-р — и все, будь здоров. Я туда-сюда, Ниночка, Ниночка,— ничего, пустое дело. Еще и начальнику капнула: мол, ранбольной Тележко распорядок нарушает. Через баб вообще много неприятностей. Вот Серега может рассказать. Товарищ Лабутин! Товарищ гвардии сержант, как се звали? Не помните?..

— Отстань! — сказал Сергей, но, когда Тележко действительно отстал и начал плести что-то новое, Сергей уже не слушал его. Он лежал, уткнув лицо в гимнастерку, подставив майскому солнцу свою изуродованную спину, почти дремля, и память его заколебалась: затихнуть ли и отдохнуть или оживиться снова? Она выбрала второе и все быстрее пошла по тропинке, указанной Петькой.

...Тогда стояли на переформировке и отдыхе в Московской области, летом, в лесу, и ходили в самоволку за шесть километров на кирпичный завод. Там девчонки жили в бараке, в трех громадных комнатах. Что там творилось! Но все полюбовно. Безотказные были девчонки. А звали ее Вера. Он много раз бывал у нее. Когда в последний раз пришел (он не знал, что в последний), в бараке было очень душно, и многие спали на крыше. И они вытащили тюфяк на крышу и укрылись одеялом и шинелью. Потом перед рассветом пошел мелкий дождик, она не просыпалась, он спросил: «Ты спишь?». Она ответила: «Спю!» и сама услышала и засмеялась сонно: «Как я смешно сказала — спю!..» Потом он под меленьким-меленьким дождичком шел домой, а когда вошел в лес, дождик давал о себе знать лишь еле слышным шуршанием. До подъема было, наверное, еще полчаса, когда он прямиком, через овраг, поднялся к расположению,— все было в порядке. И здесь он увидел комбата, майора Губу, который, вместо того чтобы спать, прогуливался, опираясь на трость, по задней линейке. И комбат издали увидел его. «Стой!» — крикнул он и побежал, размахивая тростью. «Стой!» Сергей резко завернул за угол, пропетлял между землячками, скатился в свою, показал кулак изумленному дневальному и быстро лег на свое место. Разъяренный комбат побегал между землянками, сбежавшиеся дежурные по ротам ничем помочь не могли, никого не видели, они были в помещении, ведь шел дождик.

— Тревога! — крикнул Губа.— В ружье! Всех на линейку — дневальных, дежурных, всех!

Он перехитрил Сергея. У всех были сухие шинели, не успели намокнуть, а у Сергея мокрая. Комбат определил это даже на глаз.

— Ты! — закричал комбат.— Младший сержант Лабутин? Пять шагов вперед! Кругом! — Сергей стоял перед батальоном, перед своим взводом, перед подчиненным ему отделением. (Сейчас только двое осталось от этого отделения — Тележко да Мариманов, направляющий и замыкающий.)

Комбат швырнул трость, подскочил к старшине, вырвал у него из ножен финку и, повернувшись к неподвижно стоявшему Сергею, двумя точными движениями срезал у него с погон лычки.

— Разжаловать в рядовые!

А затем рванул и погоны.

— Десять суток ареста!

— За один и тот же проступок два наказания? — спросил Сергей.

— Молчать! — Комбат затопал ногами и, схватив поданную кем-то трость, пошел к штабу батальона.— Отбой! — бросил он на ходу.

И в то же время трубач у штаба бригады заиграл подъем.

Через год, когда комбат у них был уже другой, Сергею снова присвоили гвардии младшего сержанта, а потом и гвардии сержанта.

Окончилась война, и они все вспоминали и вспоминали. Как раньше, во время войны, они вспоминали дом, близких, все довоенное, так теперь они сразу начали вспоминать и войну — и бои, и просто всякие случаи и происшествия.

А мечты о доме впервые облеклись в реальные очертания, можно было с легким сердцем о чем-то загадывать, что-то планировать. Никак не верилось, что Тележко вправду не хочет сразу ехать домой. Это было дико, невероятно. Такого просто не могло быть! Что-то он темнит или болтает попусту, как всегда. Сергею казалось: если ты вправду болен, то и то — приедешь домой — все само пройдет.

Окончилась война. Они были молоды. Как много дорог было у них за спиной, но впереди их было еще больше. Главное было впереди.

2

Однажды Сергей проснулся ночью — было тепло, они спали на земле, завернувшись в шинели, натянув над головой плащ-палатку — проснулся бог знает где, над Влтавой, прислушался к шагам дневального и вспомнил вдруг теорему Паскаля. Она сама собой неожиданно всплыла в памяти: «Во всяком шестиугольнике, вписанном в коническое сечение, точки пересечения противоположных сторон лежат на одной прямой»,— всплыла, как на экзамене, когда тебя спрашивают о том, чего ты не знаешь и никогда не знал, и вдруг ты отвечаешь —