меня совсем прошла, только дышать было трудно, словно тяжкий холодный груз все еще давил мне на грудь. Я встал, умылся, оделся и поспешил вон из гостиницы. Самая страшная жара спала, да и в любом случае на улице, на воздухе, было лучше, чем здесь, где страх из моего кошмара, казалось, подстерегал меня, как затаившийся зверь.

Я разыскал маленькое кафе, где сидел накануне. Здесь, на увитой зеленью тенистой террасе, было тихо и прохладно. Я заказал холодного как лед кампари, залпом осушил стакан и заказал второй. Крадучись вошел кот. Один из тех жалких, облезлых одров, что сотнями шныряют по Риму. Я вынул из кармана остатки колбасных обрезков, купленных утром, чтобы покормить кошачью орду среди развалин. Забавно было видеть, как несчастное животное, жадно сожрав кусок колбасы, сидит и умывается, точно избалованная домашняя кошечка. Когда кельнер пришел со вторым стаканом кампари, кот шмыгнул в переулок. Я осушил и второй стакан, правда несколько медленнее, и закурил сигарету. Теперь я чувствовал себя в состоянии трезво проанализировать свой сон. Итак, я наконец, как и должно было случиться, столкнулся с действительностью, которой так долго старался избегать. И все стало на свое место. Во-первых, поздравление и та фраза: «Сделал еще один шаг вперед». Отец никогда этих слов не произносил. Это я так думал про себя, сам того не сознавая. Потому что я впрямь сделал такой шаг, отправившись в Рим. Чемодан, который я боялся раскрыть перед таможенником, — это то, что я украдкой привез с собой, то, на что сам не осмеливался взглянуть хоть одним глазком, — мои потаенные страшные подозрения. А Луиджи я боялся из-за того, что он хотел показать мне дом, в котором я родился. Вот почему он превратился в моего врага: ведь я — теперь я мог себе в этом признаться — боялся увидеть тот дом. Да, больше я не мог прятаться от действительности. Казалось, какой-то голос внутри меня, который не в силах был больше молчать, говорил: «Ты только ломал комедию, притворяясь, будто ищешь свой родной дом, ты же прекрасно знаешь, что самому тебе его никогда не найти, а единственной возможностью получить помощь ты не воспользовался. Ты выискиваешь предлог не звонить графу Ломбарди».

Сидя за столиком кафе и уставившись взглядом куда-то поверх площади, я видел, как тщательно возведенный карточный домик самообмана рассыпается в прах. Теперь я не мог помешать себе думать над ужасным концом моего сна. Мои мысли были как враги, которые уже давно меня преследовали, а во время моих блужданий по Риму подобрались совсем близко и теперь, в страшном сне, настигли меня, безоружного, застали врасплох и взяли в плен.

Но нет, я все же пытался защититься. В голове у меня шел странный спор между двумя враждующими голосами:

— Почему ты стараешься подавить свои подозрения? Ты ведь прекрасно знаешь, что именно они привели тебя сюда.

— Нет, я приехал, чтобы встретиться с воспоминаниями детства.

— Не лги себе! Да, ты приехал в Рим, чтобы воскресить утраченные воспоминания, но они могут оказаться не столь уж приятными, поэтому ты предпочел бы их не воскрешать.

— Но я же позвонил дедушке Луиджи.

— А графу Ломбарди, который наверняка знает адрес, не позвонил.

— Но ему мои розыски могут показаться странными.

— Очередная увертка. Почему это ему покажется странным, если человек хочет увидеть дом, где он родился и где умерла его мать? Тебе так долго внушали, что ты должен избегать всяких мыслей о матери, что ты и сейчас чувствуешь себя виноватым оттого, что нарушил отцовский запрет.

— Но отец поступает так ради моего же благополучия. Если он поговорит с Ломбарди или Ломбарди ему напишет, что я в Риме, у отца будут все основания сердиться на меня. Ведь я его обманул.

— Ты его не обманывал. Твой отец ничуть не рассердился бы, если б узнал, что ты поехал не в Нормандию, а куда-то еще. Куда угодно, только не в Рим!

— Да ведь это из-за его чрезмерной заботливости, он боится, что для меня встреча с Римом будет слишком большим потрясением.

— Боится? Да, возможно, он боится. Но за кого? За тебя? Ты уверен? А почему Луиджи в твоем сне говорил о каком-то фильме? Ты же знаешь, что это был за фильм.

— Но разве не безумие забивать себе голову такими страшными вещами, и все из-за какого-то фильма?

— Из-за какого-то фильма? Что ж, тебе видней.

Казалось, голос издевается надо мной. Хотя на террасе было прохладно, меня снова бросило в пот. Я уговаривал себя, что не следует предаваться всяким опасным подозрениям. Я должен мыслить трезво и логично. Тогда я сумею доказать себе, что все эти домыслы, нагнавшие на меня такого страху, просто болезненные фантазии, вызванные превратно истолкованными словами, смутными впечатлениями, невинными происшествиями, искаженными моим воображением. Я говорил себе: «Возьми себя в руки, попробуй взвесить все объективно, начни с того времени, когда ты был маленьким мальчиком, который здесь родился и прожил первые четыре года своей жизни. Что ты можешь вспомнить об этих четырех годах? Довольно много — вплоть до определенного момента. Но бери только факты. Только то, в чем ты совершенно уверен».

И я стал мысленно нанизывать на ниточку все, что мог припомнить. Мой отец был в то время аккредитован при посольстве. Родители поселились в Риме за год до моего рождения. Отец тогда был еще молод. Я помню, как он весело смеялся, забавляясь со мной. Позже я видел его таким только на фотографиях. Того человека давно уже нет. После смерти моей матери он стал другим. Все тогда стало другим. А в моей памяти образовалась пустота, какая-то пропасть между тем, что было до ее смерти и после того. Первый отрезок моей жизни никак не согласуется с последующим. Когда-то я прочел пьесу об одном бедном мальчике: его усыпили, а проснувшись, он оказался принцем в роскошном замке. Так произошло и со мной. Я заснул четырехлетним малышом, у которого был отец, весело возившийся с ним, нежная мать, еще несколько человек, которых он любил. Заснул веселым и счастливым ребенком. А когда я проснулся, я стал всего на несколько недель старше, но у меня уже не было матери, и отец стал чужим, и радость и счастливое детство покинули наш дом, словно канув в бездну. Вот каковы были факты.

Я стал думать о матери, какой она сохранилась в моей памяти: красивая, белокурая, стройная и совсем еще юная. Такая она и на свадебной фотографии, которую я впервые увидел у бабушки, когда мы гостили у нее в Гааге. Мне было тогда шесть лет. В то время как я рассматривал снимок, мне вдруг пришло в голову, что после смерти матери я не видел в нашем доме ни одной ее фотографии. Раньше у нас был толстый альбом со множеством любительских карточек, и мы