слушалась, отчего умелые и, как казалось Вадиму, уверенно проведенные линии, ломались и таяли, контуры предметов начинали плыть, а ясный день, перенесенный на холст, вдруг затягивался серой сумрачной паутиной, и все изображение приобретало вид унылый и безжизненный. С большим трудом написал Вадим десяток пейзажей, но все их заказчик вернул с вежливыми извинениями…

Как-то вечером, выезжая с парковки возле театра, Вадим зацепил жемчужный «Мерседес», вылетевший, как на грех, из темного соседнего переулка. Мотаясь, как тряпичная кукла, в крепких руках молодого хозяина «Мерседеса», Вадим уже прощался с жизнью, как вдруг дверца жемчужной машины открылась, и рядом с собой он увидел ослепительной красоты женщину в длинном старомодном платье и шляпке с вуалью… Через пять минут он уже ничего не помнил, кроме двух вещей: незнакомка попросила написать для нее цветок папоротника (и даже вручила Вадиму более чем солидный аванс), а уродливую царапину на жемчужной дверце соглашалась забыть за пустяк — круглую медную бусину, висевшую у Вадима на связке ключей. Не говоря ни слова, дрожащими, плохо гнущимися пальцами Вадим снял бусину с колечка и осторожно положил ее в теплую душистую ладонь…

«Цветок папоротника» он написал этой же ночью, а на заре, ставя свою летящую подпись в левом нижнем углу холста, уже знал, что написал шедевр и что за ним никто не придет. Ни сегодня, ни завтра, ни через месяц…

А через полгода он оказался на окраине города в грязной вонючей коммуналке в соседстве со старым алкоголиком и только что вернувшимся из заключения вором, так как его дом и мастерская сгорели в одночасье дождливой октябрьской ночью, «Lexus» угнали среди бела дня, и милиция так и не смогла его найти, а банк, которому Вадим доверил все свои деньги, обанкротился.

И вот теперь бывший известный художник и богач Вадим Веронин сидел на городском рынке и пытался продать работы, от которых раньше с возмущением бы отвернулся. Но рядом стоял «Цветок папоротника» (все, что осталось Вадиму от короткого фантастического периода его жизни), и он верил, что в один прекрасный день (или вечер) мастерство вернется. Иначе просто не могло быть.

Он закурил, походил немного возле скамейки, застегнул до подбородка «молнию» на куртке и достал из сумки термос с чаем.

В прозрачном тумане звенели колокольчики «Осеннего вальса», запущенного Абрамычем, старая липа плакала невесомыми танцующими слезами, такими же яркими и грустными, как канувшие в Лету, так любимые Вадимом золотые июньские закаты…

Глава вторая

Мальчик появился неожиданно, словно из ниоткуда, и Вадим вздрогнул, увидев его перед собой. На вид ему было лет десять или двенадцать, он был худ и светловолос, на угловатых плечах мешковато висела застиранная добела штормовка. Скорее всего, он стоял здесь уже давно, просто Вадим, занятый своими мыслями, его не замечал.

— Тебе чего, пацан? — миролюбиво спросил Вадим, ловким щелчком отправляя в урну окурок сигареты. — Подарок выбираешь?

— Ага, подарок, — мальчик радостно закивал, — маме, на день рождения.

— Да? — Вадим улыбнулся, с удовольствием разглядывая загорелое, чуть обветренное лицо, освещенное прозрачными зелеными глазами. — И что же ты выбрал?

— «Цветок папоротника»! — выдохнул мальчик и широко белозубо улыбнулся.

— Ого! — от неожиданности Вадим засмеялся. — А деньги у тебя есть?

— Есть. — Мальчик сдвинул к переносице тонкие, красивого рисунка брови и полез за пазуху. — Вот, — сказал он через секунду, протягивая Вадиму тщательно разглаженную бумажку.

Вадим растерянно смотрел на тысячную купюру, зажатую в загорелых исцарапанных пальцах, и чувствовал, что настроение, и так далеко не радужное, портится окончательно и бесповоротно.

— Деньги мать дала? — хмуро спросил он только для того, чтобы что-нибудь спросить.

— Нет, — мальчик слегка побледнел и опустил руку. — Я заработал. Школу ремонтировал, скот пас, потом новый храм расписывал…

— Вот как? — удивился Вадим. — Так ты художник?

— Нет, — мальчик качнул головой, отчего прямые светлые волосы искристо вспыхнули летним погожим днем, — я краски смешивал — я цвета хорошо чувствую, а раскрашивал по трафарету, меня отец Никодим научил.

— А зачем тебе «Цветок папоротника»? — Вадим не знал, как сказать этому странному пацану, что картина не продается. Ни за тысячу, ни за пять, ни за десять тысяч.

— Маме. Очень красивый. Чтобы поверила! — сбивчивой скороговоркой выпалил мальчик и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Поверила? — Сердце у Вадима екнуло и забилось быстрее. — Поверила во что?

— Ну, в то, что папоротник цветет и не один я видел Золотой Цветок…

— Ты… — у Вадима внезапно сел голос, а глаза ни с того ни с сего заволокло слезами, — ты хочешь сказать, что видел Золотой Цветок?!

— Да, — мальчик спокойно кивнул. — Этим летом, у нас в Ольховке.

— Расскажи! — Вадим сгреб его в охапку и посадил рядом с собой на скамейку. — Пожалуйста!..

Мальчик поерзал немного, устраиваясь удобно и основательно, засунул руки глубоко в карманы штормовки, помолчал.

— Я хотел быть художником, — начал он медленно и как бы через силу, — настоящим, как Саврасов… Я много рисовал и очень старался, меня Борис Петрович, наш учитель рисования, хвалил, но у Мишки, приятеля моего, все равно получалось лучше. Лучше всех. Мишка что угодно может нарисовать — березку, собаку, рассвет над речкой… Только портреты у него пока не получаются. А этим летом Мишка конкурс в Москве выиграл и поездку в Италию. Я как узнал — всю ночь плакал. Нет, не от зависти к Мишке, а от того, что я бездарный и никогда не стать мне художником… Заснул я только под утро и увидел во сне Золотой Цветок. Потом вдруг проснулся, словно и не спал вовсе. Смотрю — за окнами только-только светать начинает, тихо так и туман над деревней… И решил я пойти и взглянуть на Золотой Цветок, так ли он хорош, как в моем сне. Место я запомнил, это на бывшей барской усадьбе, нужно только от развалин дома спуститься вниз, к Поющему ручью… В общем, вышел я из дома и пошел по Дороге, потому что усадьба от Ольховки далеко, нужно километра два пройти, а если по Дороге — пройдешь столько, сколько захочешь…

Мальчик умолк и молчал очень долго, глядя застывшим взглядом себе под ноги на черный асфальт и оранжевые листья на нем, а Вадим нетерпеливо ждал, боясь вздохнуть, шевельнуться, облизнуть пересохшие губы…

— Он был совсем-совсем один, опутанный туманом, осыпанный, словно инеем, холодным, колючим светом далеких рассветных звезд… — голос мальчика зазвенел, и он