словно кольца глянцевитой черной змеи, втугую обвила побелевшую руку Шмелева, и кровь сразу перестала бить тугой струйкой. Иван зубами сорвал обертку с тюбика индивидуального пакета, тампоном залепил рану и, как на катушку, стал наматывать марлю на руку Шмелева Рука стала похожей на большой белый кокон

Вокруг было до звона в ушах тихо, только впереди, вероятно где-то на окраинах Ленинграда, все так же тяжело, размеренно вздыхала далекая артиллерия.

Но рядом опять оглушающим коротким грохотом ударило орудие сторожевика, и в туго зазвеневшей тишине стали отчетливо слышны отрывистые звонки машинного телеграфа на его мостике.

Заклокотала вода под винтами, закрутившимися в обратную сторону, удерживая разбежавшийся корабль на месте.

Невысокий борт сторожевого корабля, знакомый, шаровый, с медными ободка ми круглых иллюминаторов, как стена родного дома, надвинулся слева, закрывая плоский берег и вспышки выстрелов далекой батареи, заслоняя их беззащитный тазик огнем и сталью.

Снова разорвало воздух над головой, тупим горячим обвалом обрушив его на беглецов, и из длинного серого ствола вылетело долгое пламя. Батарея на берегу молчала.

Иван, повернувшись лицом к борту, сразу увидел все: и позеленевшую медь иллюминаторных ободков, и протравленную соленой водой краску над ватерлинией, и узкую наварную заплату, наискось порезавшую борт, напоминая о том, что корабль не раз и до этого бывал под огнем,– все увидел Иван Корнев, рулевой старшина своего флота,– так зряча была его неизменная любовь.

Позеленевшие медные буквы названия, короткое слово «Вепрь», опадали и поднимались над самой головой Ивана. Резиновую шлюпку подбрасывало на волне, поднятой кораблем.

Шмелев тоже, не отрываясь, смотрел на знакомый борт, стоя на коленях в лужице только что пролитой им крови.

Лицо его было сосредоточенно и бледно. Зубы стиснулись так, что скулы стали квадратными.

Когда серый борт надвинулся вплотную, капитан-лейтенант тяжело поднялся с колен и, шатаясь, встал рядом с Иваном.

Его мутило от слабости, но стоял он как положено моряку, широко расставив ноги и стараясь не качаться.

Со сторожевика, наклонясь через леер, сверху вниз на них смотрели комендоры и торпедисты – земляки, балтийцы, и форма на них была до последнего шва, до боли знакомой.

Курносый рыжий паренек, с такими же, как и у Ивана, двумя узенькими нашивками на рукаве бушлата, отпорным крюком зацепил их смехотворный резиновый таз и легко подвел его к самому борту корабля.

Краснофлотцы удивленно, молча, в упор разглядывали двух рослых «финских егерей», доверившихся такой необычной и не морской посудинке и чуть было не отправленных немцами на дно залива.

«Финны» стояли, покачиваясь на волне, поднятой сторожевиком.

На расстегнутой груди того, что помоложе, из-под лягушиного цвета мундирчика пестрели полосы флотской тельняшки, и глаза у него были с веселой сумасшедшинкой, очень синие, совсем не перебежчика, бесстрашные глаза.

– Кто такие? – строго спросил с мостика моложавый капитан-лейтенант с медными листьями дуба на козырьке франтоватой «нахимовской» фуражки.– По-русски не говорите? Ду ю спик инглишь?

«Финн» помоложе нервно рассмеялся и, словно не решаясь заговорить первым, посмотрел на товарища, уже немолодого человека с мужественным и твердым лицом. А тот громко и весело спросил вдруг франтоватого офицера чистейше по-русски:

– Сергей Петрович, неужели не узнаешь Павла Шмелева? Ведь однокурсниками когда-то были…

Оставляя след окровавленной ладони на сером борту, осторожно неся перед собой белую куклу раненой руки, капитан-лейтенант первым полез на верхнюю палубу сторожевика. Переваливаясь грудью через туго натянутый леер, он все-таки не выдержал и счастливо рассмеялся: так вот что еще помогло ему вынести весь этот нечеловечески трудный год – палуба своего военного корабля, неуязвимого и грозного, опять знакомо загудевшая под его ногами.

А Иван в толпе окруживших его комендоров и торпедистов вдруг увидел своего давнего сослуживца по «Мятежному», списанного за день до войны на бригаду сторожевых кораблей, главстаршину Митю Ушканчикова.

Большой огненно-рыжий Митя стоял за спинами молодых старшин и матросов, и его лобастая голова возвышалась над всеми.

Главное было то, что потомственный ленинградец Митя Ушканчиков жил на проспекте

Огородникова, в одном доме с Елкой, и это совпадение сейчас поразило Ивана, как неожиданно совершившееся чудо.

– Главстаршина, Елку видел? – прерывающимся шепотом спросил Иван, когда Ушканчиков, протолкнувшись к нему сквозь толпу и широчайше улыбаясь, протянул большую темную ручищу.

– На той неделе,– негромко ответил главстаршина и наклонился к уху Ивана,– нарочно к нам прибегала. Все о тебе спрашивала. Не верит, что ты мог… без вести пропасть.

Их разъединили матросы, сплошным веселым потоком устремившиеся вслед за Шмелевым в сторону ходового мостика

Уже на шканцах сторожевика Шмелев расстегнул свой обуженный егерский мундирчик и молча повернулся грудью к идущему следом за ним Ивану Корневу.

Иван, напряженно морщась, достал у него из-под тельняшки небольшой, туго перевязанный шнурком сверток потертого шелка, цвет которого только едва угадывался. Капитан-лейтенант взял сверток здоровой рукой и между расступающимися матросами пошел к трапу на мостик.

Пожалуй, крови было потеряно все-таки гораздо больше, чем ему показалось в первую минуту, и, вероятно от этого, начинался бред. Он совершенно ясно слышал за своей спиной шаги. Очень много шагов. Словно весь погибший Девятый полк шел за ним, грохоча подкованными каблуками по корабельной палубе. С трудом преодолев девять окованных медью ступенек трапа, Шмелев остановился перед своим давнишним однокурсником. Снизу на необычного «финна», знавшего имя и отчество их командира, смотрели десятки недоумевающих молодых глаз.

– Товарищ капитан-лейтенант! – отчетливым тоном строевого рапорта сказал Шмелев, пытаясь поднять свою раненую руку к козырьку маскарадной чужой каскетки.– Примите знамя Девятого сводного полка морокой пехоты…– и, пошатнувшись, ухватился за плечо Ивана Корнева, стоявшего за его спиной.

21 декабря 1942 г.– январь 1958 г.