работу. Это его личное дело. Зато зимой-то она знает, что он делает - продает моющие средства. За комнату он платит. Он чистый, аккуратный, он приятный собеседник. Чего же в нем страшного?

И ей даже стало его жалко, и в общем-то все выглядело даже романтично, танцует он хорошо и поет не без вкуса, наверное, когда-то блистал на эстраде, да и кто она такая, чтоб его презирать, у нее-то какие таланты? Она-то разве может заработать на жизнь, услаждая других?

"А что я говорила, Эсма, что я говорила..." - "Ну и что? Что ты мне говорила, мама? И что ты мне еще скажешь? Оставь-ка ты меня лучше в покое".

И мама умолкла.

И вот она взяла с зеленой скамейки свою сумочку, свернула с набережной и пошла темными переулками, мимо сладких садов, мимо роз и левкоев, мимо открытых окон, к Садовой Аллее, а дома она повесила соломенную шляпу на крюк и осталась в пикейном платье - очень уж парило. Она пошла на кухню, сварила кофе, поставила на поднос вместе с бисквитами и бутербродами, и тут вернулся мистер Кэрри, и она его окликнула, она сказала:

- Не хотите ли закусить, наверное, вам это не помешает, устали, наверное.

А по его лицу она увидела, что он знает, что она знает.

Но ничего не было сказано ни в тот вечер, ни потом, до того холодного, ветреного вечера, месяц спустя, уже в августе, когда мистер Кэрри, сидя напротив нее в гостиной, читал вслух из тома "от гарнизона до горизонта", а Эсма Фэншоу взглянула на него и сказала:

- Моя мама всегда говорила, мистер Кэрри, "люблю, когда поют и танцуют, люблю эстраду. Когда поют и танцуют, легче на душе".

Мистер Кэрри отвесил легкий поклон.