пожалуйста, но жениться - боже упаси, совершать ошибку второй раз. Она же, наоборот, была вся создана для семьи, ибо никогда ее не имела и с детства видела, что значит отсутствие, пусть даже неудачной, несчастливой семейной жизни.

Маша уперлась взглядом в телефон, думая над происшедшим, а подсознательно ожидая, что сейчас он перезвонит ей, но она не поднимет трубку, а больше, кроме нее, некому, потому что мать матери уже давно ничего не слышит. Он давно ей не звонил: может, месяц, а может быть, и два. Да что уж там - тридцать три дня, если быть абсолютно искренней с собою. Она чертовски скучала без него, а он не звонил, и вот вдруг выкинул такое коленце. Опять вспомнил, поманил пальчиком, намекнул, мол, жду в объятья, приди снова ко мне, и она снова готова всему поверить.

И через некоторый мучительно тягучий временной промежуток он- таки затянул трескучую песню соскучившегося любовника, и она недвижимо слушала ее так долго, как долго ему хватило воздуха, и только слегка побледнели ее пальцы, сцепленные для надежности вместе.

* * *

Кончилось, наконец-то, странное утро, и кончился весь тот день, и следующий, и наступили еще более странные времена. В начале вся странность была связана с тем, что она не переставая, как много лет назад, стала думать о Верзяеве, т.е. о том самом змее-искусителе, как она его нежно называла про себя, да и не только про себя. Ей снова стало одиноко, и с одиночеством можно было бороться только одним способом - уйти с головой в дела, т.е. стать, так называемой, деловой женщиной, или забыться в страшном разгуле, под коим она разумела непрерывное хождение по гостям и прием же оных у себя дома. Но, как назло, в работах наступило затишье, философских тоже, ибо ее научный руководитель, доцент Иосиф Яковлевич Бродский, дальний родственник, как он теперь выражался, а скорее всего, однофамилец нобелевского лауреата, вдруг внезапно исчез на какую-то конференцию, посвященную переориентации преподавателей материалистической диалектики в свете наступления эпохи полной демократии. Кстати, доцент был весьма неравнодушен к аспирантке-заочнице и, в свои шестьдесят три года, был готов к решительным баталиям на сердечной почве, и даже приглашал Марию именно на эту самую конференцию. Она отказалась от поездки в Питер, как выразился Иосиф Яковлевич, а теперь жалела, потому что Верзяев больше не звонил, и в гости никто не приглашал, потому что наступило затишье в именинах и днях рождениях, и, опять же, ее каждый день настигало какое-то неприятное и, по-прежнему, неопределенное, тревожащее состояние. И она опять и опять возвращалась мысленно к Верзяеву, вспоминая старое и придумывая нечто из несбывшегося. Но и это не помогало, а только тревожило. И пришлось спасаться в церкви.

Не то удивительно, что она, в недавнем прошлом, - партийная и комсомольская активистка, - приобрела привычку хождения в собор и, попутно, соблюдения многих христианских обрядов, что само по себе, конечно, является древним языческим наследием и вполне сочетается с духом всякого социального утопизма, а то - поразительно и непонятно, что делала она это абсолютно искренне, безо всякого расчета на постороннюю реакцию и, вовсе не для моды, как многие в наше время. Впрочем, так ли уж необходимы особые объяснения такого рода жизененым поворотом, и не достаточно ли каждому заглянуть в себя, дабы убедиться или предположить, как все это происходит. Ведь и нас, обалдевших от суеты мирской, от этого шумного, разноголосого одиночества, нет-нет, да и потянет под арочные своды и купола, с которых не капает, но наоборот, льется некий загадочный свет, обещающий ответы на самые заедающие нас вопросы. Ну что, в конце концов, в том плохого, что человек ходит в храм постоять, помолиться, отвести душу. Ну пусть и модно это теперь, пусть и не смешно, или не опасно, как раньше, и пусть каждый норовит выдать из себя самого верующего из верующих, так пусть, и лучше так, ведь не колются - и ладно, как любит выражаться красавец Марсаков.

Но молиться Маша не умела, и оттого стояла молча, изредка крестясь, и продумывая про себя лишь одно заветное желание - отпустил бы он ее, на все четыре стороны. Ну кто он? Ну, конечно же, змей-искуситель Верзяев. Но чтобы вместо Верзяева послали бы ей человека, такого же дорогого и родного, чтобы он, этот новый, неизвестный человек, понимал ее так же, как Верзяев, чтобы с ним можно было обо всем поговорить, если припрет, но главное - чтобы понимал, да не так, чтоб давал советы налево и направо, а чтоб незаметно помог бы, чтобы она догадалась случайно, что вот, мол, и не просила она этого, а он сделал для нее и ничего не потребовал, даже и знания не потребовал. Но где же взять ей такого человека, если каждый живет для себя, ну, Верзяев, конечно, мог бы, но он ведь не мой, и понять не захочет, не оттого, что не может, а оттого, что слишком он знает, что за этим и все остальное последует.

Вот и через неделю после той первой записки она начала день с того, что помолилась во храме от напасти сердечной, отработала день без особых усилий и, вернувшись к вечеру домой, обнаружила, теперь уже в почтовом ящике, прибывший законным путем, т.е. через почту, со штемпелем новый конверт, с той же самой маркой. Марку она, тут же, отодрала, приклеила к той, первой, на трильяж, а письмо, после некоторых колебаний, все же прочла. И было в нем послание N2 старой деве Марии.

Второе послание старой деве Марии

Уж неделю, как носишь ты во чреве своем того, кто явлен будет миру дважды, ибо тот, кто был первый раз судим, в другой раз судить будет. Знай, что избрана ты из многих и должна теперь во всем хранить его, и к себе не допускать никакого другого мужчину, как и было раньше, и об этом никому не доверять.

За восемь месяцев и три недели до рождества.

Прочтя второе послание, Маша громко расхохоталась. На звонкое жутковатое веселье прибежала мать, а за ней, как за иголочкой, пришаркала мать-матери, исхудавшая нитеобразная старуха. Они испуганно дождались окончания смеха и последовавших после слез, напоили друг дружку сырой водой. А после сели ужинать рыбой, и мать-матери рассказала историю, как в одна тысяча девятьсот бог знает каком году они с отцом и братом поймали сетью огромную рыбу и в чреве ее нашли колечко золотое, и после этого пошел мор и коллективизация. Вот такие и были песни у матери матерей всегда, все они были простыми историями, как бы из прошлого тысячелетия, а, на самом деле, всего-то им было меньше ста лет. И от всего нашего двадцатого века у старухи этой и остались только что рыба с золотым кольцом, бомбежка в Сольвычегодке и окровавленный кролик, коего она выращивала и любила, а потом зарезала, потому что был праздник Рождества, и некому было